Он хмурится. — Она не вела меня сюда. Это Яков понял, что она крадется за пределы кампуса.

— И Захара определенно не знает, что Яков следит за ней — по твоему приказу?

— Она попросила меня сказать ему, чтобы он прекратил, и я это сделал. — Захара скрещивает руки. — Даже я не знал, что Яков все еще следит за ней.

— И ты действительно думаешь, что Захара не знала?

— Если она хотела привести меня сюда, — требует Закари, — почему бы ей сразу не сказать мне, что ты здесь?

— Потому что она знала об этом всего несколько дней. Полагаю, она ожидала, что ее поймают раньше. — Я ухмыляюсь. — Яков, должно быть, не справляется со своими обязанностями.

Мы смотрим друг на друга через всю комнату. Закари снова делает шаг вперед, но на этот раз задние части моих ног ударяются о край сиденья у окна. Мне некуда отступать.

В насыщенно-карих глазах Закари поселяется мрачная решимость. Он начинает перекрестный допрос.

— Когда ты приехала сюда?

— Несколько дней назад.

— Где ты была?

— Путешествовала из Суррея.

— Пешком?

— И поездами, и автобусами.

— Почему ты не отвечала на звонки?

— Отец забрал его, когда привез меня домой.

Закари заметно сглотнул. Теперь, когда между нами почти не осталось свободного пространства и я оказалась в тепловой дымке его полного внимания и сосредоточенности, моя кожа начинает покрываться мурашками.

— Что произошло между тобой и твоим отцом?

— Я наконец-то поговорила с ним. — Я одариваю Закари небольшой улыбкой. — Я вспомнила, что ты говорил о заключенном и его камере. Наверное, я поняла, что мне не обязательно быть заключенной. И я вспомнила, как ты разговаривал с отцом — я никогда не думала, что смогу это сделать. Ну, я и сделала.

В его взгляде появилась мягкость — пылающая мягкость расплавленной лавы.

— Ты боялась? — Его голос звучит хрипло и грубо, словно он нездоров.

— Да. Больше, чем когда-либо.

— Он причинил тебе боль?

— Только немного.

Его кулаки сжимаются по бокам, и он делает глубокий вдох, его грудь резко поднимается и опускается. — Почему ты не позвонила мне?

— У меня не было телефона.

— А если бы был, ты бы мне позвонила?

Дыхание покидает мои легкие, а глаза щиплет. Правда срывается с моих губ, как розы и бриллианты с уст девушки во французской сказке.

— Возможно, даже если бы я ненавидела тебя тогда. Я могла, потому что какая-то часть меня всегда хотела, чтобы ты спас меня.

Мой голос дрожит — я помню, как боялась плакать, как гневался отец при звуках моих рыданий, как Закари опускался на колени и плакал, не стесняясь, у моих ног.

— Я так долго хотела, чтобы ты спас меня, Закари Блэквуд. Иногда мое сердце так громко взывало к тебе, чтобы ты спас меня, что я не могла понять, как ты можешь его не слышать. Я знаю, что принцев и рыцарей не существует и что девы должны спасать себя сами. Но я считала тебя кем-то другим, святым или ангелом, чтобы уберечь меня, когда я сама не могу этого сделать.

В глазах Закари расцветает слеза и падает прямой линией по щеке.

— Я бы так и сделал, — прохрипел он прерывающимся голосом. — Я бы сделал это, если бы только ты позволила мне. Я бы спас тебя, защитил и не позволил причинить тебе вред. Если бы только ты всегда не настаивала на том, чтобы держать меня на расстоянии.

— На расстоянии одного шага от незнакомца, — говорю я. — Я знаю. Мне было страшно. Я боялась очень долгое время.

— А сейчас?

— Теперь? Не знаю. Мне уже не так страшно, хотя я подозреваю, что в моем сердце всегда будет жить маленькая опухоль страха. Сейчас, в основном, я чувствую себя потерянной.

— Ты не потеряна. — Он делает еще один шаг вперед, почти закрывая пространство между нами, и берет мои руки в свои. Впервые его пальцы холодные, а мои теплые. — Ты не потерялась, Теодора. Я нашел тебя. Наконец-то я нашел тебя. И я больше никогда не потеряю тебя.

Теодора

Легко позволить Закари обнять меня, смягчиться в его объятиях. Его прикосновение такое же теплое и успокаивающее, как и всегда, но оно несколько испорчено, необратимо испорчено.

Повреждено страхом и предательством, через которые я прошла, шоком и болью, когда я поняла, что Закари, должно быть, выдал мой секрет, воспоминаниями о том, как увидела свое имя в конце списка.

Повредили и крики отца, его хватка на моей руке, когда он заталкивал меня на заднее сиденье своего лимузина и обзывал грязными словами. Слово "шлюха" неизгладимо впечаталось в мои кости, о чем никто, кроме меня, никогда не узнает.

Все эти повреждения еще слишком свежи, раны все еще ярко кровоточат.