Я пытаюсь воспринять все это — вид, ощущения. Красные кирпичи и фасады, увитые плющом. Сосны, ели, шпили, устремленные прямо в синее небо — синее, как российский флаг.

Кабинет директора находится в самом большом здании, в длинном коридоре с полом, выложенным плиткой, как шахматная доска. Стены увешаны портретами учеников в темной униформе, гордые прямые рты, неулыбчивая надменность. На лацканах пиджаков, словно чешуя дракона, поблескивают булавки.

Мой взгляд переходит с портрета на портрет, и грудь вздымается. Я представляю себя в одной из этих рамок: мой рот — прямая линия, темный пиджак сверкает значками.

Однажды, в далеком будущем, директор школы жестом укажет на мой портрет и скажет другой одиннадцатилетней девочке: — Это Теодора Дорохова.

Во время учебы в Спиркресте она была лучшей ученицей. Когда она говорила, все слушали, потому что все, что она говорила, было достойно того, чтобы быть услышанным.

Мой отец, идущий впереди меня, даже не взглянул на портреты. Его шаги длинны и властны. Я смотрю на его затылок, на темные, блестящие волосы, на жесткую шею. На нем черное пальто поверх темного костюма. Его силуэт — это силуэт незнакомца.

Директор школы, мистер Эмброуз, приветствует моего отца у дверей своего кабинета. Мистер Эмброуз одного роста с моим отцом, крупный, внушительный мужчина, но его зелено-карие глаза добры за очками в золотой оправе, а на смуглой коже вокруг рта и глаз глубокие морщины, как будто его лицо привыкло к щедрому смеху.

Он пожимает руку моему отцу и поворачивается ко мне, прося меня добрым и успокаивающим голосом присесть в зоне ожидания за дверью. Мой отец следует за мистером Эмброузом в его кабинет, не удостоив меня взглядом. Дверь закрывается.

Я сажусь лицом в сторону от кабинета мистера Эмброуза. Впервые я замечаю, что в зоне ожидания сидит кто-то еще.

Мальчик моего возраста.

Как только я замечаю его, он полностью завладевает моим вниманием. Я не могу сказать, почему.

Сначала я наблюдаю за ним исподтишка, делая вид, что рассматриваю старые черно-белые фотографии Спиркреста на стене над его головой.

Он сидит очень прямо — у него отличная осанка. На нем темные вельветовые брюки и темный джемпер, хотя погода еще теплая. Его лицо очень серьезное, как у взрослого человека. Он хмурится в густых черных бровях и на губах, которые нежны, как цветы, но суровы, как камень. Его руки лежат на коленях, пальцы сцеплены вместе.

Я выпрямляюсь в своем кресле. Мое — из синего войлока, его — из зеленого. Между нашими креслами стоит стол из глянцевого коричневого дерева, а в углу, под окном, — огромное растение. Из окна, словно бледно-золотая лента, вырывается луч дневного света, заставляя дерево блестеть. Дневной свет не касается меня, но полностью падает на мальчика.

В момент беззаботности я встречаю его взгляд. Он смотрит прямо на меня. В отличие от меня, он смотрит не случайно. Он смотрит целенаправленно и сосредоточенно, как человек смотрит на страницу книги, чтобы расшифровать ее слова. Я растерянно моргаю и задерживаю дыхание.

Мальчик наклоняется вперед и протягивает руку через стол.

— Здравствуй. Меня зовут Закари Блэквуд. Как поживаешь?

Я беру его руку и пожимаю ее. Мой отец находится в соседней комнате; возможно, его сейчас здесь нет, но он слишком близко, чтобы у меня не было ключа к голосу. Он крепко сжат и тверд, мраморное яйцо тяжелеет в моей груди.

Когда я говорю, мой голос дрожит, словно я вот-вот расплачусь. — Здравствуй. Меня зовут Теодора Дорохова. Как поживаешь?

Говорить с ним трудно, но теперь, когда мы завязали разговор, я могу рассмотреть его как следует.

У него черные волосы, тугие локоны уложены на голове. Его кожа гладкая и смуглая, теплого коричневого цвета, как желуди осенью, и глаза тоже карие, почти светящиеся, обрамленные густыми, вьющимися ресницами. Черты лица по-прежнему мягкие, но в них есть мрачная строгость, которая напоминает мне о нарисованных святых в доме моего отца в России или о святых в золоченых рамах в Смольном соборе, куда отец водил меня, когда я приезжала к нему в Санкт-Петербург на девятилетие.

Святые, казалось, обладали напряженной убежденностью, которая заставляла их выглядеть одновременно полными силы и лишенными радости.

Именно так выглядит Закари Блэквуд.

Так же он и говорит. Серьезный, пылкий, невеселый.

Когда я называю ему свое имя, он очень серьезно кивает. Мы пожимаем друг другу руки, как взрослые, и расходимся, оба выпрямляясь в своих креслах.

— Я начну учиться здесь в осеннем семестре, — объявляет Закари Блэквуд. — В Академию Спиркрест принимают только лучших из лучших, так что это большая честь для меня.

Я киваю. — Я тоже буду поступать осенью.

Закари на мгновение сужает глаза и наклоняет голову. Он изучает мое лицо, не пытаясь скрыть свои действия, как будто одновременно оценивает меня и хочет, чтобы я знала, что меня оценивают.