Совершенно одна, она стоит лицом к лицу с Офелией Милле.

В тот момент, когда я замечаю ее, я остро осознаю, что теперь я наблюдаю за ней, делая ее центром своего внимания. Это выглядит как вторжение, и я понимаю, что у меня нет другого выбора, кроме как дать о себе знать.

Я встаю рядом с ней, плечом к плечу, так близко, как только могу подойти к ней, не создавая никакого контакта между ее телом и моим.

— Привет, Тео.

Она не смотрит на меня. Я улавливаю едва заметный намек на то, что ее поза стала жестче, она крепче обхватила руками то, что прижимает к груди — учебник, карту галереи и планшет в футляре цвета кафе-а-лаит.

— Привет, Зак. — На мгновение она замолкает, ее взгляд по-прежнему прикован к Офелии. Затем она добавляет: — Почему они всегда должны умирать за мужчин?

— Кто? Женщины Шекспира? Они не умирают.

— Не все, но те, кто умирает. Офелия. Дездемона. Джульетта. Почему они должны умирать? Почему мужчины должны носить своих мертвых женщин как аксессуары к своим трагедиям?

— Может быть, это не аксессуары. Может, они и есть настоящая трагедия — отражение невинных, которых засасывает в водоворот злых, несовершенных людей и которые при этом страдают.

— Может быть. — Теодора вздохнула. — Наверное, изучая литературу все эти годы, я немного устала от женщин-жертв, женщин-самоубийц, задушенных жен, истерии и эротомании.

Я на мгновение замолкаю, вникая в ее слова. Часть из них я принимаю за чистую монету. Женщинам приходится нелегко в литературе — искусство подражает жизни и, возможно, немного наоборот. Пробираться сквозь канон классической литературы, как мы это делали последние несколько лет, означает почти постоянное шествие страдающих или подвергающихся жестокому обращению женщин, время от времени прерываемое Джейн Эйр или Лиззи Беннет, но и тогда не без своей доли боли.

Но я не думаю, что Теодора говорит только о литературе.

Внутри Теодоры живет печаль, которая появилась, когда я впервые увидел ее, неподвижно сидящую в своем синем войлочном кресле, печаль, которая, кажется, облегает ее, как тяжелая мантия, и тянется за ней, куда бы она ни пошла.

Печаль, которую я хотел бы сорвать с нее — если бы только она была осязаема для меня.

Я не знаю, что сказать, и не уверен, что Теодора хочет, чтобы я что-то сказал. Я колеблюсь, а потом спрашиваю. — Как дела, Теодора?

Она наконец смотрит на меня, на ее лице появляется кривая улыбка. В ней есть какая-то хрупкость, словно фарфор, настолько хрупкий, что почти полупрозрачный. Она выглядит так, будто от одной лишь ласки по ней может пробежать трещина. Ее глаза холодны, не холодны, как далекий ледник, а холодны, как хрупкий иней.

— Я устала, — отвечает она. — Я так устала. И я понятия не имею, что буду писать для задания мистера Эмброуза по красоте.

Я хмурюсь. Теодора до сих пор преуспевала в программе. Она не пропустила ни одного задания, а мистер Эмброуз осыпал похвалами каждую ее работу.

На уроках литературы ей наконец-то удалось немного опередить меня: ее сочинения всегда получали более высокие оценки, чем мои. Насколько я понимаю, она процветает в академическом плане.

Услышав, что она зашла в тупик, я не испытываю удовлетворения, словно вижу, как мой соперник спотыкается в гонке. Я чувствую себя опустошенным, как если бы узнал, что враг, с которым ты с нетерпением ждал дуэли, заболел.

— Может, ты слишком много думаешь, — внезапно говорю я, вспомнив о чтении, которым я занимался, чтобы найти способ избежать написания эссе, которое заставит мистера Эмброуза понять, как отчаянно я люблю Теодору. — Мистер Эмброуз специально сказал, что хочет услышать о наших интерпретациях красоты — возможно, это все, о чем вам нужно написать.

— А что, если ты не уверен, что красиво, а что нет? Что, если ты находишься в жестоких отношениях с красотой? — Она больше не смотрит на меня, ее взгляд вернулся к лицу Офелии. — Что, если я — Офелия, а красота — Гамлет, заставляющий меня чувствовать себя так ужасно, что я хочу умереть?

Внизу моего живота разверзается яма — темная яма чистого ужаса.

— Ты хочешь умереть? — спрашиваю я, сохраняя спокойствие в голосе, насколько это возможно, когда задаешь такой вопрос и так боишься ответа.

Теодора вздыхает.

— Нет. Я не хочу умирать — я хочу жить. Я хочу этого очень отчаянно. Может быть, я все-таки не такая, как Офелия? — Наконец она отворачивается от картины. — Ты застал меня в неудачное время, Зак. — Она улыбается мне, причем так, будто только что снова надела маску. — Уверена, ты не ожидал такого уныния после того, как нашел время, чтобы найти меня здесь.

— Я пришел, потому что хотел извиниться перед тобой, — пролепетала я. — Я знаю, что это запоздалое извинение, поэтому я не хотел ждать дольше, чем уже ждал.