Втянутый круглый пупок.

Грудь, которая расходится вверх правильным треугольником.

Едва заметная дорожка волос «стекает» вниз, как указательная стрелка.

Два маленьких шрама чуть ниже последней пары ребер — они у него были всегда, сколько его знаю. Откуда — я так и не смогла из него вытрясти. Если Шутов не хочет о чем-то говорить — он не скажет. Никогда.

Странно, я же столько раз видела его и топлес, и в плавках.

А беспомощно краснею как впервые.

Хотя, стоп.

Той темно-красной полоски, край которой торчит из-под толстовки, раньше не было.

Еще один шрам.

Свежий.

Ровно по центру груди, вдоль и вверх, но он явно больше, так что я вижу только вершину айсберга.

Дима, видимо сообразив, что к чему, быстро приводит в порядок одежду, извиняется за идиотскую шутку и за грубость.

И вот еще это — то же новое.

То, чего раньше не было.

Он на несколько секунд занервничал, прежде чем снова стать непроницаемым крутым мужиком-как-с-обложки.

Как будто я увидела то, чего видеть нельзя.

Увидела его изъян.

— Ты сделал операцию, — мои губы снова деревенеют, и на этот раз так жестко, что прямо в моменте я готова поспорить, что больше никогда не смогу ни то, что улыбаться — а даже об этом думать. — Когда?

— Мы не будем об этом говорить, Лори, — он снова предупреждающие «гремит хвостом», но на этот раз громче обычного.

— Нет, Шутов. Мы будем об этом говорить. Вот как раз об этом! — тычу пальцем в сторону его груди.

Там уже все надежно спрятано одеждой, но я все равно не могу отделаться от воспоминаний о темно-багровой полосе.

Когда я узнала о том, что его сердце не в порядке, то какое-то время для меня этот диагноз существовал примерно на уровне «нужно просто заставить его пройти терапию и все пройдет». Пока однажды мне в руки не попали его медицинские карты (шанс на это был мизерный, но так уж случилось) и я не «прозрела», насколько все серьезно.

Перед глазами проносятся все те бесконечные разы, когда я пыталась заставить его жить.

Как ездила посреди ночи к Павлову, как чуть не в ногах у него валялась, вымаливая снова взять Диму под наблюдение. Как впервые услышала от него, что такие операции — это всегда огромный риск того, что пациент может умереть еще в операционной, и что потом он может умереть сразу после операции, или через неделю, и потом — через месяц. Что есть какие-то определенные этапы, на которых всегда будет существовать риск. И что даже идеально сделанная операция по большому счету вообще ничего не гарантирует.

А Шутов продолжал безбожно много курить.

Ночевать в офисе.

Забивать на сон.

И зависать в ночных клубах.

— Когда? — Я слышу свой голос как будто через толщу воды — такой он глухой и безжизненный, как у утопленника.

— Лори…

Я резко взмахиваю рукой, запрещая ему говорить, потому что он проигнорировал свой шанс дать простой ответ на мой понятный вопрос.

— Вряд ли бы ты колесил по миру и таскал меня на руках как здоровый лось, если бы месяц назад слез с операционного стола, — анализирую вслух, потому что хочу чтобы и он тоже слышал. И видел, что за все эти годы я не растеряла вдолбленных им навыков правильно делать выводы. — И Павлов говорил, то понадобится как минимум две операции с восстановительным периодом в полгода. Значит… примерно год-полтора назад? И еще обязательная подготовительная терапия от шести до двенадцати месяцев. Значит, около двух лет.

— Ее боялся даже Шерлок, — уже довольно зло иронизирует он.

Я держу в уме тот факт, что в одном из его карманов лежит материал с тестом ДНК.

Дочери Марины почти два года.

Значит, они задорно трахались примерно в тот период, когда я была в ссылке в Европе, и полгода жила в Лондоне под предлогом, что мне надо восстановить силы после аварии. Хотя о том периоде я, если честно, мало что помню — черепно-мозговая все-таки дала о себе знать.

Но этот «маленький факт» я отодвигаю на потом.

В конце концов, мы же тогда были… кем? Как там говорят — недопартнеры, передрузья? Он имел полное право делать что угодно и с кем угодно. Шутов бесконечное количество раз, в лоб, прямым текстом говорил мне, что я — друг, ценный кадр, экстренный номер на всякий пожарный. Кто угодно, но только не женщина в привычном смысле этого слова.

— Ты два года назад знал, что ляжешь под нож, — мои деревянные губы покрываются льдом, — и ничего мне не сказал.

— Для чего тебе эта информация? Чтобы что?