Жилище Ильи Петрова представляло собой красную деревянную избу в центре просторного двора, где в беспорядке громоздились тысячи старых, непригодных вещей вперемешку с собаками, курами, двумя белыми лохматыми козами, у каждой из которых было по два уже подросших козленка, готовых к забою. Их вымя, полное жизни и набухшее молоком, указывало на их важнейшую роль в жизни хозяев: помогать им выживать в тяжелые времена, давая молоко в изобилии — драгоценную пищу, которую им не приходилось покупать. Был там также рыжеватый козел, высокий и горделивый, естественный вожак этого небольшого зоологического семейства. Когда сани пересекли широкие ворота, которые открыл мальчишка по приказу хозяйки дома, козы, рыжий козел и подросшие козлята с удивлением уставились на толпу незнакомцев, нарушивших привычный уклад жизни. Издав одновременно весьма выразительное блеяние, они подняли свои любопытные головы, встряхивая четырьмя свисающими серьгами, по две над каждой челюстью, и продолжали с интересом разглядывать пришельцев, словно представляясь:

— Добро пожаловать, господа! Видите, мы часть этой семьи! У нас есть свое предназначение, определенные обязанности: мы кормим эту семью молоком, из которого они делают творог и питательные каши, которые даже продают другим за несколько копеек. По правде говоря, мы настоящие хозяева этой избы, принадлежащей бедным людям. Наших детенышей продают другим хозяевам, чтобы были рубли на чай, бобы, муку, сало… или же семья сама забивает их, когда захочет отведать мяса, жаренного на масле. А еще мы даем шерсть на зиму. Словом, мы опора этого дома. Входите…

Изба, как видно, не была зажиточной, даже средней достатком не была. Однако она была далека от удручающей нищеты лачуги бедного Жеркова. Женщина лет шестидесяти, хотя пороки или невзгоды трудовой жизни делали ее старше, приветливо встретила их, признав в них людей благородных, и очень удивилась, увидев одного из посетителей на руках у двух других, словно ребенка. Она была пьяна и разила водкой, вызывая тошноту у Дмитрия.

Дом состоял из просторной комнаты, разделенной посередине аркой. В передней части стояли две очень простые кровати, но с хорошими шерстяными одеялами домашней работы; голый, засаленный от использования стол, несколько грубых скамей и на стене ниша с иконой. Задняя часть служила кухней и комнатой, там были очаг, кастрюли, доски, насесты с курами, деревянный стул, другие скамьи и настил, служивший кроватью.

"Мне сообщили, что здесь есть тяжелобольной, матушка, — сказал граф, не очень умевший обращаться с людьми такого уровня, — и я захотел его навестить".

Женщина, не знавшая Дмитрия и далекая от мысли, что разговаривает с самим хозяином этих земель, поблагодарила, несколько смутившись. Однако, почувствовав в нем человека состоятельного, судя по виду саней, лошадей и качеству его теплой одежды, продолжала, всхлипывая:

"Нас редко навещают, барин, и потому я очень благодарна вам за такое проявление щедрости. Мы очень бедны, и правда, у нас нет подходящего дома для приема гостей. Но больной там, это мой сын, которого когда-то звали Ильей Петровым… но которого взрыв во время производства спирта оставил в таком состоянии уже восемнадцать лет назад… Он несчастный, пришедший в мир для моего мучения! Из-за него я терпела жизнь, полную невзгод и нищеты: сначала чтобы вырастить его, потом сделать из него человека, а после… когда на самом деле я могла бы служить в доме какой-нибудь богатой госпожи, не зная голода и холода…"

Дмитрий осмотрел указанное ею место в задней части дома и увидел в углу у огня, сидящего на деревянном стуле без какой-либо набивки из перьев или хлопка, укрытого лишь несколькими шерстяными лохмотьями, дрожащего от холода человека лет сорока, который, казалось, не слышал и не обращал внимания на происходящее вокруг. Его пустые глаза, неестественно выпученные из орбит, беспокойно плясали, вращая радужкой в неустанном движении взад-вперед в небольшом пространстве, где они метались, словно в их глазную жидкость была подмешана ртуть.

— Добрый день, Элиас Петеров… Как ты себя чувствуешь сегодня?… — произнес граф, вспоминая, как Петерс приветствовал Тито Еркова, и смущенно осознавая, что подражает ему.

Однако больной остался столь же безучастным к происходящему. Он не повернулся в сторону, откуда доносился приветливый голос, ничего не ответил, даже не шевельнул пальцем своих почерневших от подозрительных пятен рук, которые казались вечно скрюченными, мертвыми, вытянутыми на собственных бедрах.

— Добрый день, Элиас Петеров… — растерянно повторил он.

Хозяйка дома вмешалась раздраженно, уже сидя на сундуке, время от времени постукивая то одной, то другой пяткой по его стенкам в нервном рассеянном беспокойстве и потирая одну ногу о другую, движимая тем же нервным возбуждением:

— Он не ответит, батюшка… Глух как пень, нем как рыба, слеп как камень, а поверх всего этого — паралитик, всегда неподвижный, словно гора, которая никогда не сдвинется с места. Никогда особо хорошим не был, никогда правильно не говорил и не слышал. Но все же на что-то годился. В таком состоянии он оказался после взрыва. Случались у него припадки, корчился весь, будто одержимый. Вроде как подагра была… Но многие говорили также, что демон вселялся в него, чтобы такое творить. Мое несчастье — этот сын, барин, поверьте! Я, мать "этого"! И должна ухаживать за этой напастью, как за маленьким ребенком: поднимать его, укладывать, мыть, менять одежду, кормить с ложечки… потому что эта напасть ест… Ест! Да, сударь! И ест хорошо! Ничего ему не хватает, прожорлив донельзя! Не видите разве, барин, какой он упитанный? Это от того, что столько ест! Если я немного задержусь с кашей, воет как волк в лесу, хрюкает как свинья, раз уж говорить не может; и хрюкает так, что пугает моих бедных кур, которые в страхе убегают с насестов, что я им устроила прямо здесь из-за снега, и разбегаются… И тяжелый он, этот сатана, как мешок со свинцом! Я уже не могу больше! У меня руки болят, ревматизм замучил из-за его веса, ведь приходится поднимать его и укладывать, укладывать и поднимать, много раз. Я его бью порой, но кажется, он и рассудок потерял, потому что не понимает, и я даже не знаю, чувствует ли побои, которые ему наношу! А он то смеется, то плачет, то плачет, то смеется, как ярмарочный шут! Ох, как я его ненавижу!.. И должна оставаться здесь, не могу устроиться в какой-нибудь богатый дом, как мне хочется. В общем, хочется умереть или убить его разом, раз уж он ни на что не годен… и избавиться от него, потому что не могу больше, не могу больше! Восемнадцать лет, барин! Восемнадцать лет это терплю… — и она разрыдалась.

Слуга Николай и кучер, возмущенные, скрыли усмешку, чтобы не выказать неуважения к хозяину, который внимательно слушал. Но Димитрий, потрясенный тем, как мать говорит о своем собственном несчастном сыне, и весьма удивленный еще одним аспектом жизни, который был ему совершенно неизвестен, попытался остановить поток богохульств, которые его поразили:

— Но, сударыня! — запинаясь, произнес он, верный изысканным манерам, к которым привык и которые здесь автоматически сорвались с его губ. — Разве это не ваш сын, этот несчастный человек? Как может ваше сердце так восставать против этого несчастного, который вызывает лишь сострадание? Имейте терпение к нему… Я…