В определенные часы, однако, слышалась нежная священная мелодия, исполняемая мужскими голосами в сопровождении женского хора под звуки органа. Это были полуденные и вечерние службы, звучавшие по неизменному расписанию, поскольку, хотя учреждение было светским, его основатель, князь Вяземский, будучи религиозным человеком, ввел некоторые монастырские правила, считая их более подходящими для его равновесия.

При звуках этих мелодий работающие прерывали свои занятия. Они трижды крестились, кланяясь почти до земли на коленях. Механически бормотали короткие молитвы, как будто работали мотыгой, и возвращались к труду. Однако при звоне к Ангелусу, когда начинали звучать другие мелодии, они уходили внутрь монастыря. Умывались, ели суп из капусты с бараньими или телячьими отбивными, выпивали чашу кваса, снова молились и шли в спальни. Зима здесь была суровой, и пока стоял лёд, работать в поле было невозможно. Тогда учреждение превращалось в большую мастерскую маленькой внутренней республики: те же мужчины и женщины ткали полотна, чесали шерсть для ткацких станков, изготавливали сапоги или лапти, шили шерстяные пальто или одеяла, платья и униформу, вышивали льняные покровы для алтарей, сортировали зерно для будущего посева, мололи муку, заготавливали мясо на следующую зиму, ремонтировали мебель, полировали стены, порталы и металлические изделия, пока снаружи бушевала буря и безжалостно падал снег с Уральских гор.

Многие дворяне, даже иностранцы, обычно приезжали сюда отдохнуть от поглощающих мирских страстей и навсегда скрыть свои разочарования. И многие благородные дамы, после непоправимого морального падения в обществе и семье, также приходили сюда оплакивать свой позор и навсегда утраченное счастье. Большинство оставалось здесь на всю жизнь, посвящая себя добрым делам, находя умиротворение совести и сердца в постоянной молитве или глубоком изучении философии, науки и морали. Лишь меньшинству удавалось вернуться к общественной жизни, но, преобразив свой характер столь суровым, сколь и просветленным перевоспитанием, они возвращались не к мирскому блеску, а лишь в свои провинциальные владения, где оседали, меняя образ жизни и время от времени навещая старую одинокую обитель.

В той старинной обители, или монастыре, существовал приют для умалишённых обоего пола, а также лечебница для нервнобольных, неврастеников, ипохондриков и грешников. Дворяне и знатные дамы, находившие там вечное пристанище, служили сиделками, прислугой и смотрителями. Руководство же чаще всего доверялось священнослужителям или философам, как наиболее способным справиться с этой непростой должностью. Оплачиваемых должностей не существовало. Все трудились во имя Божье, ради добра и добродетели или же для искупления собственных грехов, что означало, что все вели себя с усердием, смирением и братолюбием, живя счастливо в святых чаяниях.

Многие из этих душевнобольных, как утверждалось, исцелялись благодаря милосердным молитвам священников и науке тибетцев, среди которых были не только князья и графы, но также врачи, мудрецы, психиатры и даже художники, поскольку такому сообществу требовались представители всех родов деятельности. Однако некоторые оставались там навсегда и даже после выздоровления не желали покидать это уединённое гнездо. А когда они умирали, их хоронили на кладбище при монастыре в неглубоких могилах за пшеничными полями. Знаменитые политические деятели, военные и даже аристократы, необъяснимо исчезнувшие из общества и считавшиеся узниками Петра III или Екатерины II, заканчивали свои дни в этом приюте безымянно, причём руководители никому не раскрывали их имён, поскольку устав общины предписывал забвение прошлого призреваемых и творение добра ради самого добра, и, по правде говоря, никогда не допускал расспросов о тех, кто туда попадал.

II

В 1840 году я пережил столь глубокое горе, что мысль о самоубийстве настойчиво преследовала меня как единственная возможность достойно выйти из ужасающего положения, в котором я оказался. Я уже дважды пытался покончить с собой. Моя душа была настолько изранена и потеряна, что я не находил равновесия в той блестящей светской жизни, к которой привык, можно сказать, с самого детства. Однако один университетский товарищ, которого я давно не встречал, навестив меня во время одного из тех угнетающих приступов ипохондрии, толкавших меня к мыслям о самоубийстве, предложил мне пройти лечение в том уральском монастыре. По его словам, он знал других людей в худшем, чем у меня, состоянии, которые побывали там и достигли обнадёживающих результатов благодаря особому лечению, применяемому в той обители. У меня были небольшие владения в тех краях, и хотя я всегда жил в столицах и даже за границей, я родился в тех местах и провёл там детство до 10 лет. Поэтому я знал о существовании этой общины, к которой в детстве испытывал необъяснимое чувство одновременно притяжения и страха, хотя никогда не осмеливался даже приблизиться к границам её земель.

Дело в том, что в 1838 году, когда мне было 32 года, я безумно влюбился в прекрасную молодую французскую аристократку, путешествовавшую по северным странам с семьёй и надолго задержавшуюся в Санкт-Петербурге. Я решил жениться. И, следуя лишь порывам сердца, попросил её руки, готовый не позволить ей вернуться во Францию, когда родители решат уехать, поскольку признавался себе, весьма растроганный, что мне невозможно жить без неё. Меня приняли как жениха, хотя я заметил некоторое сопротивление со стороны самой девушки и возражения со стороны её родителей, которые категорически заявили, что свадьба состоится только в Париже, иначе они не дадут согласия. Тогда я умолял мою невесту заступиться за нашу любовь перед родителями, поскольку мне было бы трудно получить от Императора разрешение на брак за пределами России, так как я служил в его Гвардии. Но даже она не поддержала меня, и я подчинился всему, поскольку действительно чувствовал, что схожу с ума от любви.

Тогда я оставил службу при Царе, отказался от удобств и преимуществ быстрой военной карьеры и отправился во Францию с семьёй, женился в Париже и вернулся в Россию с моей супругой, очень счастливый и воодушевлённый очаровательной жизнью, которую предполагал вести рядом с ней, хотя и потратил значительные суммы на подготовку к свадьбе, поездки туда и обратно, а также на ремонт моего летнего поместья в деревне и городского дома в Санкт-Петербурге.

Великодушный Император, по просьбе влиятельных друзей, вновь принял меня на службу в Гвардию, и всё в моей жизни было полно надежд и благополучия. Однако странное беспокойство, необъяснимая меланхолия терзали мою душу, и я не мог понять, почему эти чувства упорно омрачали блеск счастья, которое, как мне казалось, я обрёл, хотя и старательно скрывал от жены это болезненное состояние, которое меня угнетало.

Два года спустя я был потрясён жестокой изменой той, на ком женился, которая предпочла покинуть меня, постыдно сбежав на родину с молодым соотечественником, гостившим в России. В оставленном мне письме она объясняла, что любила его с юности, несмотря на сопротивление родителей; он приехал в Санкт-Петербург требовать права, которые давала ему их непреходящая любовь, не смирившись с браком, который ей навязали, и уже год они тайно встречались, а я ни о чём не подозревал.

Теперь моя боль, вместе со стыдом от унижения, которому я подвергся, особенно сильно ранила меня, поскольку я занимал высокое положение в обществе, был богат, происходил из знатной московской семьи, имел дворянский титул и чин капитана в армии могущественного европейского монарха, в то время как в глазах моей собственной жены я оказался отвергнут ради простого художника, бедного портретиста, создателя миниатюр маслом, вынужденного работать ради пропитания.