Шрифт:
— Ну что ж, кажется, мы станем ближе раньше, чем я думала. Уже сегодня.
— Ух ты. Неожиданно. Я ставил на третий день.
— Да прям. Так долго я не выдержу. Я боюсь, что мы начнем сближаться вот прям максимум через час.
— Не получится, малыш. У нас театр через два часа.
— Зачем нам театр, если у нас есть собственный срамфитеатр?
— Ты о чем?
— Да так.
И как назло, через двадцать минут мой мочевой пузырь начинает намекать о фаянсовом товарище. Кошусь то на срамфитеатр, то на Вадима, переодевающего рубашку. И что делать?
— Я, кажется, оставила телефон на ресепшене. Ты не мог бы за ним сходить?
— Давай сначала позвоним.
— А у меня на беззвучном. Сходишь?
— Хорошо.
Да не очень-то и хорошо. Как только за Вадимом закрывается дверь, я влетаю в ванную и сажусь на унитаз. Однако не успеваю ничего сделать, Даровский тут же возвращается в номер. Кажется, сейчас от страха я уже хочу по большому.
— Это не то, что ты подумал. Я просто… просто решила узнать, какая тут сидушка на унитазе, — свожу ноги вместе. Боже, какой позор.
— А я решил проверить твою сумку. Мало ли телефон все же там.
— Да, он там. И да, я тебя послала специально. Ну не могла я при тебе это делать! И вообще…чтобы при мне тоже ничего такого не делал! Я не хочу так сближаться. Ясно? Извращенец.
— Так-то я тоже не мечтал при тебе испражняться.
А дальше происходит то, чего я уж точно не ожидала. Даровский нажимает на какие-то кнопки и со всех сторон съезжают шторки, полностью закрывая этот срамной уголок от чужих глаз.
Ну что ж, теперь точно на моих щеках можно жарить яичницу.
— Ну… не такой уж ты и извращенец.
Глава 21
Вот что надо курить или нюхать, чтобы такое нарисовать? Где бы я ни родилась, и сколько бы мне ни прививали любовь к современному искусству, это навсегда останется для меня мазней под чем-то запрещенным. И что-то мне подсказывает, что собравшиеся выпендрежники на выставке сего искусства думают точно так же как я, только виду не подают. Правда, одного товарища я все же пока не раскусила. По лицу Вадима невозможно понять нравится ли ему рассматривать этот невнятный абстракционизм или нет.
— Ну и что вы думаете об этом, юная леди?
Думаю о том, что кто-то в конец обнаглел. И, кажется, проверяет границы моего терпения. И наверняка, обдумывает, стоит ли в принципе такую как я брать на завтрашнюю встречу с пафосным обществом.
— Вам как, Вадим Викторович? — перевожу взгляд на Даровского с легкой усмешкой на губах. — Культурно или не очень?
— Можно не очень, но без применения нецензурной лексики.
— Я думаю, что художнику больше не стоит наливать.
— А конкретнее?
— А конкретнее — это полная хер…Хиросима.
— Хиросима?
— Да. Точно такое же гнетущее ощущение, от разрушенного города. Художник был явно в депрессии, когда это рисовал.
— Забавно.
— Что именно?
— Судя по написанному в брошюре, художник и вправду изобразил разрушенный город.
— Ну все. Теперь я эксперт по современному искусству. Можем уходить?
— Мы только пришли. Может быть, мы найдем картины по твоему вкусу?
— Зачем?
— Никогда не знаешь, что может вдохновить человека и во что это выльется.
— Меня не вдохновила опера и врать, что мне она понравилась, я не собираюсь.
— И не надо. Но если бы ты не попробовала, то так бы и жила в неведенье. А что ты думаешь об этой картине? — насмешливо интересуется Вадим, подведя к розовому пятну с вкраплением салатового и голубого.
— Я думаю о том, что автор сего шедевра находился в состоянии после длительного запоя под белочкой, ой, простите, в состоянии алкогольного делирия, кажется, так по-умному. Или второй вариант: он рисовал это, находясь в обострении какого-то серьезного психического заболевания.
Этот гад даже не пытается подавить в себе смех. Это даже для меня неприлично — смеяться в таком месте.
— Что смешного я сказала?
— Все.
— Я выгляжу в твоих глазах забавно?
— Есть немного. Но в хорошем смысле этого слова. Я не знаю, как ты это делаешь, но ты снова права. Эта картина написана художницей в период обострения шизофрении, — ну серьезно, блин?! По глазам вижу — не врет.
— А знаешь, о чем еще я подумала, смотря на сей шедевр?
— Порази меня.