И это, я скажу вам как на духу — отличная разрядка. Мне вот просто даже легче дышать стало, зная, что всё, что мы сейчас делаем, не напрасно! Что у наших детей (а на деле у меня и моих родителей) будет прекрасное и счастливое детство. Страшно подумать, что случилось, если бы фашисты победили в этой войне. Нет, не бывать этому никогда! Все должно быть, как в той песне, звучавшей в моём детстве едва ли не из каждого «утюга»:

Все люди на большой планете

Должны всегда дружить.

Должны всегда смеяться дети

И в мирном мире жить!

Должны смеяться дети,

Должны смеяться дети,

Должны смеяться дети

И в мирном мире жить![1]

И это правильно — дети должны жить только в мирном мире! А иначе, это будет уже не мир, а настоящий кромешный ад. И я даже зубами буду грызть врага, если у меня не останется больше никаких сил, чтобы поскорее приблизить этот мирный мир! А иначе зачем вообще жить?

Я принимал душ последним и вышел только тогда, когда в баке, установленном на крыше закончилась вода. Эх, знали бы вы, как мне не хотелось выходить из этого уютного «убежища», но прятаться здесь вечно, увы, не получится…

Однако, даже за столь короткий промежуток времени, мне удалось привести в порядок свои мысли, взбодриться и сбросить жуткую усталость, навалившуюся на меня после схватки с немецким упырём. Не знаю, насколько велики его силы, но надеюсь, что в ближайшее время ему тоже придётся восстанавливаться. Такие чудовищные нагрузки бесследно не проходят. И у нас еще будет время подготовиться.

Мои соратники уже поджидали меня на улице, переодевшись в новенькую, еще необмятую форму, пропахшую нафталином, которую притащил со склада начхоз школы — дядя Федя, суровый и неулыбчивый сержант госбезопасности с колючим взглядом. Однако, спецом он оказался отличным, и с первой попытки умудрился подобрать всем по размеру не только форму, но и сапоги.

Форма досталась всем, кроме непомерно высокого Тома, не вписывающегося своим более чем двухметровым ростом в общепринятые рамки. Но одежда Бомбадила была нещадно испорчена кровью, а отстирать и высушить её не было времени. Но появляться в таком затрапезном виде перед светлы очи руководства страны… Сами понимаете, кому в этом случае прилетит.

Однако, начхоз школы проявил какие-то поистине невообразимые умения доставать необходимые вещи просто-таки из-под земли. Не прошло и получаса, как он притащил в беседку перевязанный бечёвкой бумажный сверток. Том тем временем дожидался начхоза в беседке в одном чистом исподнем.

Ввиду своей худобы натянуть на себя чистую рубаху и летние кальсоны ему не составило труда. Только смотрелись они на нем как рубашка с коротким рукавом, едва-едва достающая до пупка, а кальсоны превратились в натуральные бриджи. Начхоз с таинственным видом фокусника аккуратно размотал бечёвку и, спрятав её в карман, развернул сверток.

— Настоящий комиссарский френч! — произнес он, сунув в руки Тома куртку защитного цвета. — По–спецзаказу перед самой войной пошили… Да погиб товарищ комиссар, так и не дождавшись обновки. Тоже типа тебя был, чуть не три аршина[2] ростом… Его не стало, ну а обновку не ношену, выбросить рука не поднялась. А такого великана еще попробуй сыскать. А вот глядь — пригодилась! И сапоги туды же — нашлись! — И он поставил перед рыжим шотландцем превосходные яловые сапоги большого размера. — Повезло тебе, паря! Тоже не ношены! Как говорится — мух не сидел! Носи, хлопче, все равно больше никому не подойдут… — С этими словами начхоз удалился восвояси.

Как бы это не показалось странным, но принесённая начхозом одёжка, села на Бомбадила, как влитая. Включая и сапоги. Вот что значит глаз-алмаз! И никаких примерок не понадобилось! Том походит туда-сюда вокруг беседки, поприседал, даже станцевал что-то похожее на хайланд[3].

— Надо же, — изумленно произнес он, — этот костьюмчьик словно на менья пошитий! И совсьем нигдье не тереть и не давить! Этот ваш дядья Федья настоящий кудьесник, хоть никакой магический задаток я в нем не находить.

Взглянув на Тома, я едва не прыснул от смеха. Ну, вы сами представьте себе двухметрового комиссара-чекиста с будёновскими рыжими усами вразлёт и с такой же рыжей растрепанной бородой, которая после основательной стирки совершенно утратила всякое подобие формы. «Лук»[4], как выражались мои ученики, просто крышесностый. Даже круче, чем он до этого был.

Пока я освежался и приводил себя в порядок в душе, мои действующие целительские печати, наконец-то, окончательно починили моё истерзанное тело, избавив, ко всему прочему, и от кровоточащих глубоких царапин на лице. Что и бросилось в глаза моим боевым соратникам, когда я покинул душевой сарайчик.

— А как это у вас получилось, Товарищ Чума? — Первым проявил неподдельный интерес профессор Трефилов, проведя ладонью по собственному лицу, тоже основательно пострадавшему во время противостояния с упырём.

— Это работа целительского конструкта, — пояснил я.

— Тоже та самая пресловутая магия? — живо поинтересовался учёный.

Думается мне, им двигал не только шкурный интерес собственного оздоровления, а страсть настоящего ученого ко всему новому и неизведанному. Стоит лишь вспомнить, сколько нападок так называемых деятелей от науки он пережил, когда представлял коллегам собственное изобретение, не укладывающееся ни в одни научные рамки.