Почти как раньше, когда я приходила домой глубокой ночью, с головой, набитой вином, слишком уставшая (и слишком пьяная), чтобы добраться до своей квартиры в Бруклине. Я всегда засыпала на этом диване, а утром просыпалась с ощущением сухости во рту и стаканом воды на журнальном столике передо мной. А тётя ждала меня за своим жёлтым кухонным столом, готовая выслушать все последние сплетни: какие выходки устроили писатели, на что жалуются пиарщики, кто из агентов закрутил роман со своим автором, как прошёл очередной неудачный эксперимент на свидании от Дрю и Фионы.

Но стоило мне открыть глаза, готовой рассказать тёте о выходе на пенсию Ронды, ещё одном провалившемся романе и новом шеф-поваре, с которым Дрю хотел подписать контракт…

Я вспомнила.

Теперь я живу здесь.

Рука снова встряхнула меня за плечо — прикосновение было мягким, но настойчивым. Затем раздался голос, спокойный и слегка хрипловатый:

— Эй, эй, подруга, проснись.

И тут я осознала две вещи.

Во-первых, моя тётя давно мертва.

А во-вторых, в её квартире находился незнакомый мужчина.

Охваченная диким ужасом, я резко села и, размахнувшись, ударила незнакомца. По лицу.

Он вскрикнул, схватившись за нос, а я вскочила на ноги, забралась на диван и схватила первую попавшуюся под руку вещь — тётину декоративную подушку с изображением Джеффа Голдблюма — и подняла её, как оружие.

Незнакомец вскинул руки.

— Я безоружен!

— А я нет!

И я ударила его подушкой.

А потом ещё раз. И снова. Пока он не отступил на середину кухни, всё так же держа руки поднятыми в знак капитуляции.

И только тогда, всё ещё находясь в полусонном режиме «бей или беги», я наконец как следует его разглядела.

Он был молод — лет двадцати пяти, чисто выбрит, с широко раскрытыми глазами. Моя мать назвала бы его «мальчишески симпатичным». На нём была тёмная футболка с растянутым воротом и принтом в виде мультяшного огурца с надписью «(Огуречный)Залп, бро!». Потёртые рваные джинсы, явно видавшие лучшие времена. Рыжие волосы растрёпаны, будто он даже не пытался их причесать. Глаза — настолько светло-серые, что почти казались белыми, в обрамлении бледного, но красивого лица, усеянного веснушками.

Я снова направила на него подушку, неуклюже перемахнула через спинку дивана и прикинула свои шансы. Он был немного выше меня, худощавый, но у меня были ногти и желание жизть.

Я могла его одолеть.

«Мисс Конгениальность» научила меня: главное — правильно петь. А я была подготовленной, хоть и слегка депрессивной, миллениалкой.

Парень неуверенно посмотрел на меня, руки всё ещё подняты.

— Я не хотел тебя напугать, — мягко произнёс он, в его голосе слышался южный акцент. — Ты… э-э… ты же Клементина, верно?

При звуке своего имени я приподняла подушку повыше.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, я вообще-то…

— Как ты сюда попал?

— Через… э-э… через входную дверь, но…

— Как давно ты тут? Ты что, смотрел, как я сплю? Какой же ты больн…

— Всю ночь! — громко перебил он. — То есть, нет, я не смотрел, как ты спишь всю ночь! Я был в спальне. Проснулся, вышел сюда и увидел тебя на диване.

Он замолчал, глубоко вздохнул и продолжил:

— Моя мама — подруга твоей тёти. Она сказала, что я могу пожить здесь летом. Я снимаю квартиру. И она упомянула, что у меня может быть гость.

Звучало это крайне сомнительно.

— Что?

— Аналия Коллинз, — ответил он всё с той же неуверенностью. Затем потянулся к заднему карману. — Вот, смотри…

— Только попробуй пошевелиться, — рявкнула я, и он застыл.

Затем медленно снова поднял руки.

— Окей… но у меня есть записка?

— Тогда отдай её мне.

— Но ты же… ты же запретила мне двигаться?

Я злобно уставилась на него.

Он кашлянул.

— Эм… можешь сама её взять? Левый задний карман.

— Я не буду ни к чему прикасаться.

Он бросил на меня раздражённый взгляд.

Ах да. Я же запретила ему двигаться.

— …Ладно.

Осторожно подойдя к нему, я потянулась к его заднему левому карману…

— И вот мы наблюдаем редкого джентльмена в дикой природе, — начал он комментировать на удивительно паршивом австралийском акценте. — Осторожно. К нему надо приближаться медленно, чтобы не спугнуть…

Я злобно на него посмотрела.

Он приподнял одну бровь — до невозможности раздражающе.