Не имею представления о времени. Неоднократно я приходил в сознание и отключался. Сколько раз — не знаю. Эта неспособность сосчитать беспокоит меня. Приходя в сознание, зондирую повреждения. Обнаруживаю их повсюду.

Внутренние повреждения столь обширны, что я не могу получить доступа ко многим системам. Один из передних сенсоров действует. Передо мной поле боя, которое я вспоминаю фрагментарно. Кристаллическая память, очевидно, ремонту не подлежит. Резервы мощности реактора синтеза истощаются устрашающими темпами из-за множества коротких замыканий. Вынужден отказаться от диагностики и отступить к центру выживаемости. При наличии достаточной мощности питания я, возможно, мог бы определить объем разрушений, но на полную диагностику, пожалуй, был бы не способен и в этом случае.

Не понимаю, почему мой новый командир не посылает сигнала для уничтожения мозга и командного центра. Предполагаю на основе отрывочных воспоминаний, что у меня просто нет нового командира. Возможно, я слишком разрушен даже для врага, чтобы можно было меня как-то использовать. Во время прошлых периодов пробуждения сознания я воспринимал лишь свист ветра. Никаких признаков активности неприятеля не было обнаружено. Я оставался в полном одиночестве.

Новые звуки... Анализ по разбитым банкам данных дает результат: падающие шишки хвойных пород барабанят по корпусу. Полностью ли уничтожено человечество? Во мне просыпается стыд за провал... Если человечество выжило, значит, я покинут. Ремонту не подлежу. Одинок. В речевых цепях раздается треск, из динамиков доносится неконтролируемое шипение и мой голос, мне более не подчиняющийся:

— «Явак», «Явак», «Явак», «Явак», «Явак»... Держись. Держись. Держись. Держись...

Голос замолкает.

Возвращается тьма. Шишки падают на мой изуродованный корпус.

— Кишка тонка!

— Не пойду!

Брэдли Долт засмеялся с презрением, которым мелкие пацанчики всегда готовы окатить более слабое существо. Калима Теннисон обожгла его взглядом, ненавидя за то положение, до которого он ее низвел.

— Трусишка — мокрые штанишки! — Он упер руки в бока, расставив ноги, красуясь в свете заходящего осеннего солнца.

— И вовсе нет!

— Лима — кошка трусливая! Лишка — кишка-трусишка!

Она угрожающе шагнула вперед:

— Я не боюсь. Просто это глупость. Там нет ничего интересного, кроме ржавых и сгоревших старых развалин.

— Хх-а! Это твоя мамаша говорит, ее слова, не твои, попка-дурак! Твой папочка бы не испугался, Ка-аа-лима! Он выделил первую часть имени, данного ей отцом, часть, которую никогда не произносила мать. Мать с отвращением относилась ко всему, что хоть как-то напоминало о насилии — включая и своих отдаленных предков, принадлежавших к древней индийской религиозной секте разбойников-душителей.

Брэдли заплясал вокруг нее, вихляя, как тряпичная кукла, гнусно кривляясь и распевая:

— Калима-курица от страха жмурится! Калима-курица от страха жмурится! Твой папаша знаменитый тоже был дурак набитый!

Калима следовала строжайшему указанию матери никогда не драться, как бы ее ни провоцировали.

Брэдли занесло. Он пихнул ее, не переставая орать:

— Курица, курица, ку...

Все семьдесят с лишним фунтов тринадцатилетней мускулатуры вложила она в удар. Нос Брэдли хрустнул. Он взвыл и опрокинулся на спину, упав в грязь. Не разжимая кулаков, она склонилась над лежащим. Сквозь сжатые зубы произнесла:

— Ни-ко-гда не трогай моего отца.

Не обращая внимания на боль в пальцах, она отвернулась и оставила Брэдли, залитого кровью. Свинья! Вся колония знала, что он свинья. Он заслуживал всего, что мысленно проделала с ним Калима. И вовсе она не боялась. Это действительно было глупо. Как она и сказала Брэдли. Развалины опасны. И не только из-за старого Боло, застрявшего в воротах. О старых боевых машинах рассказывали, что они иногда сходили с ума и начинали крушить мирное население, бесчинствуя, пока не истощался запас энергии.

Этот Боло за три года, которые они провели здесь, в Мире Думмера, ни разу не подал признаков жизни. Все говорят, что он мертв уже двести лет, погиб в последнем сражении с Денг, захватившими после этого планету. Никто в колонии не думал всерьез, что их Боло был опаснее падавших на него сосновых шишек. Но стена, окружавшая компаунд старых колонистов, продолжала разрушаться под стальной броней, иногда с грохотом оседали и обрушивались значительные ее участки.

Калима не хотела оказаться погребенной под грудой камней и стали.

И все-таки этот боров бросил ей вызов. Она потеряет авторитет среди местных подростков, если не примет его. А насмешка над отцом уколола ее больше, чем хотелось признавать. Нелегко быть единственным ребенком настоящего героя войны.

Всю свою сознательную жизнь она знала, что Мать никогда не простит майору Дональду Теннисону того, что он позволил себя убить. Калима не знала, что ей думать о смерти отца. Она вспоминала, как сидела у отца на коленях, слушая рассказы о службе, о боях, о флоте и о чудесах новейших моделей Боло. После школы она часами собирала информацию о Боло, о мирах, в которых побывал ее отец, о флоте. Долгое время она мечтала последовать его примеру и, когда вырастет, поступить в Космический военный флот.