Прошу вас, не смотрите так мрачно, лейтенант. Судя по вашему выражению лица, страшные топоры уже точатся на крепкую шею сержанта Хинкля. Но, вероятно, именно в тот момент Отто Федерхут показывало ему некую переломленную надвое трость и некоего хилу-монстра, раздавленного в месиво. Неудивительно, что его внимание отвлеклось от кухонной двери, которую, в конце концов, он считал надёжно охраняемой миссис Хадсон.

Я почти ничего не знаю об автомобилях. Для меня это странные и отвратительные монстры, которые порой, находясь в собственности друзей, могут быть полезными средствами передвижения; более близкого знакомства с ними я избегаю. Для меня нет особой разницы между «Паккардом» 1939 года и «Фордом» 1929 года. Но даже я мог видеть, что машина священника — необыкновенный музейный экспонат. Любой, увидев её припаркованной на голливудской улице, первым делом подумал бы: «А, так они тут снимают исторический фильм!» Я не могу описать особенностей её внутреннего механизма или изобразить исходившие из него звуки; но дам вам некоторое представление о древности этой машины, сказав, что она имела хриплый рожок, приводившийся в действие сдавливанием шарика-ручки. Вид этой машины перенёс меня столь далеко в прошлое, что мне захотелось спросить миссис Хадсон, не взяла ли она защитную вуаль.

Священник по ходу поездки с нами не говорил. И это было хорошо. Весёлое подпрыгивание высокого сиденья, на котором мы ехали, не оставило бы нам сил ответить ему. Будучи незнаком с этим городом, я не могу описать наш маршрут, за исключением того, что он проходил в юго-восточном направлении и что путешествие заняло более четверти часа даже при нашем не слишком быстром темпе передвижения. Единственным ориентиром, какой я могу предложить, была белая каркасная церковь с зелёной отделкой, увенчанная миниатюрным восточным куполом, на которую священник, ненадолго прервав молчание, указал нам как на свой приход.

Жилище, куда он нас доставил, представляло собой небольшую мансарду над гаражом. Пока мы поднимались по шаткому деревянному пролёту (казавшемуся незаконнорожденным отпрыском лестницы и стремянки), мне казалось, что мы покидаем светлый и солнечный мир, входя в тесную обитель зла и тьмы. В моей памяти пронеслась бессмертная фраза Джеймса Тербера, фраза одновременно столь комичная и столь чреватая ощущением ужаса, которому нет названия: «А теперь мы идём в гаррик и становимся варбами». [96] Мы шли к гаррику всю ночь, а варбы вдруг показались наименее ужасающими существами из всех, кем мы могли стать.

Вид самого гаррика — прошу прощения, гаража — не прибавил мне спокойствия. Единственное в мансарде маленькое окно пропускало минимум солнечного света, безнадежно ослабленного проигранной битвой с толстым слоем пыли. Единственным другим источником света служила алая лампада, горевшая перед цветастым изображением какого-то византийского святого — епископа, державшего в одной руке игрушечную модель собора.

Не сразу мои глаза смогли различить в дальнем углу этого тесного пристанища мрака груду тряпья, и не сразу я понял, что эти тряпки — грубая постель, а в них ютится измождённая, умирающая старуха. Миссис Хадсон заметила её раньше меня и направилась к ней, но я с робкой предосторожностью, взяв её за руку, удержал. Зловонный воздух комнаты наводил на мысль о неописуемых инфекциях.

— От чего она умирает? — прошептал я священнику.

— Это её спина, — проговорил он. — Её сбил avtomobil, — (странным образом это прозвучало с очень чётким «в»), — возможно, случайно. Возможно также, не случайно.

Старая женщина расслышала басовый рокот голоса священника. Она пошевелилась, приподнялась и жалобно обратилась к нему по-русски.

— Po-angliskii, Anna Trepovna, — велел он. — Нужно говорить английский. Они приходившие.

Старуха произнесла длинную фразу с такой восторженной силой, что я узнал в ней благодарственную молитву. Она перекрестилась, в завершение поцеловав большой палец, и довольно улыбнулась святому, по всей видимости, подготовившему наш приход. Затем она поманила нас к себе и стала рассказывать свою историю.

Я не буду пытаться воспроизвести это дословно. Речь её была ещё гуще и неразборчивее, чем даже у священника, а мысли её всё время блуждали вокруг приближающейся смерти и некоего безымянного субъекта, который, как она боялась, способен в любой момент явиться и ускорить это приближение смерти. Я просто перескажу её историю, освобождённую от её блужданий мысли и странных выражений, а вы должны представить себе, как мы цепляемся за каждое её слово, расспрашивая её, истолковывая её, порой добиваясь от священника перевода особенно неясного отрывка, и, короче говоря, обнаруживая, что мы настолько поглощены её рассказом, что миссис Хадсон даже забыла о милосердных знаках внимания, предложить которые пришла.

Итак, вот история, которую мы услышали от русской старухи в тёмной мансарде, в то время как живой, странно сложенный святой удерживал в руке церковь и созерцал нас.

Анна Треповна (даже под чарами этого тёмного гаррика имя порадовало меня; вы помните, что ещё одно из нерассказанных дел, хранимых Ватсоном в подвалах «Кокса и Ко», повествует о «вызове Холмса в Одессу по делу об убийстве Трепова», и, полагаю, женщина из семьи Треповых должна именоваться Треповна), так вот, Анна Треповна приехала из Нью-Йорка, где долгое время практиковала любопытное искусство травницы. Мать её была повивальной бабкой, лекаршей на все руки и знахаркой в маленькой деревушке на Кавказе, и Анну с самого раннего детства обучали секретам материнского мастерства.

Большая часть её товаров была безобидной и даже полезной: травяные чаи для лечения или предотвращения простуды, припарки для заживления ран после слишком сильного водочного запоя. Некоторые имели более тёмную природу — любовные зелья, снадобья для восстановления мужской силы. А одно направление её деятельности было явно преступным — у неё имелась разнообразная и продуманная коллекция абортивных средств. Вся её торговля, помимо этой последней, велась только в пределах русской колонии, среди бедных и невежественных иммигрантов, неспособных ни доверять americansky [97] врачу, ни платить по его счетам. Но безошибочная эффективность её абортивных средств привлекла к ней множество клиентов из иных слоёв общества, боявшихся боли и опасности, но ещё сильнее — возможного скандала после незаконной операции.