Полковник встал в пять часов утра и, накинув пончо поверх пижамы, вскипятил на спиртовке воды. Выпил несколько чашек мате и подошел к ширме из конской кожи. За ширмой были его швейная машинка и гитара.

Поставив машинку посреди комнаты, Филемон Бигуа принялся шить. Кусок синей ткани превращался в костюм для Антуана.

Он шил одежду для всех своих детей. В глубине души полковнику было досадно, что Антуан явился в совсем новом костюмчике — это затушевывало важность дела, в которое он вкладывал столько любви.

Полковнику не было равных в шитье — на машинке или на руках, и он радовался от всего сердца, если ему вдруг случалось уколоть палец до крови — это доказывало его преданность делу, которое совершалось на благо ребятишек. А с каким удовольствием Бигуа водил на прогулку, укладывал спать и кормил этих детей, которых высмотрел в гудящей уличной толпе!

Намеренный отказ некоторых французских семей заводить детей вызывал у полковника недоумение. Париж без детей теряет целомудрие и пятнает себя, размышлял он, продолжая шить. Среди прохожих встречается несметное число людей той разновидности, которая нынче не редкость, — никто даже не удивился бы, увидев их, пятидесятилетних, на авеню дю Буа в детских колясках: озлобленный колючий взгляд, низменные представления о жизни, застывшие морщинами на лицах. Люди спокойно прошли бы мимо, сочтя это явлением обычным. Однако стоит им увидеть на улице ребенка — и вот уже вокруг него гудит толпа, желая удостовериться, что этот человечек — настоящий, живой!

Уму непостижимо, отчего у такого человека, как он, нет детей. Это казалось полковнику кощунством.

— Мы ведь еще в расцвете сил!

— Будем стараться, друг мой, — кротко отвечала Деспозория.

Она стыдилась своей бесплодности и сносила это унижение безропотно, покорно и со смирением.

Бигуа и в голову не приходило, что его жена может испытывать влечение к другому мужчине.

— Когда она говорит, что такой-то человек красив или что у него бесподобные глаза, в ней не чувствуется никакого трепета. Просто она, видя глаза этого господина, понимает, что они и в самом деле бесподобны!

Долгое время полковник робел перед женщинами и не решался попросить руки ни одной из них. Он даже вообразить не мог, что он, такой несмелый, явится однажды к матери семейства и без малейшего смущения скажет:

— Мадам, мои слова, вероятно, покажутся вам дерзкими, но мне хотелось бы иметь детей, и пусть это послужит главным оправданием моего поступка. Уже давно ваша дочь занимает мои мысли — речь идет лишь о грезах, не усомнитесь в моей честности. Поймите правильно: я вовсе не намерен покрыть вашу дочь позором (что было бы возмутительно и гнусно) — она обворожительна и выше всяких похвал, прекрасно воспитана и могла бы выйти замуж за человека благородного. Я просто мечтаю о ребенке, вот и все.

Полковник не отрывался от шитья уже три часа, и костюмчик для Антуана был почти готов.

Бигуа не следил за временем и понял, который час, лишь услышав за дверью чистые переливы детских голосов. Няня пыталась утихомирить мальчиков и давала наставления, как нужно войти в комнату к полковнику и поздравить его с Новым годом.

— Ну что же, — сказал себе Филемон Бигуа, — прочь воспоминания! Пора стереть их следы с лица! Пусть все видят мою рассудительность, мой ум, доброту, искренность, участие! Антуану надо непременно подарить теплый взгляд, этот мальчик здесь новенький, вдобавок самый необычный. Пусть ему будет у нас уютно — неописуемо уютно, как никогда не бывало дома! И пусть я стану ему достойным, взаправдашним отцом, который оберегает в своих надежных руках дитя, похожее на него больше остальных!

Для троих — Антуана, Фреда и Джека — комната полковника была открыта в любое время дня и ночи. Он спал, повернувшись лицом в сторону детской, словно даже во сне внимал всему, что происходит за стенкой, и был готов на любые жертвы ради ребятишек. А мальчики любили нежданно ворваться к полковнику в комнату и словно бы застать его врасплох — им было любопытно подглядеть, как он достает из бумажника деньги и кладет их на стол рядом с чеком, как он размышляет, работает или просто ничего не делает.

— Ух ты! Вот это да! Он собрался курить сигару, — проносилось у них в головах. — Ага, встает. Нет, не сигару. Взял обычную сигарету.

И каждый хватал пепельницу и спешил поднести ее Филемону Бигуа — вот бы он стряхнул пепел именно в нее, а не в другие.

— Сегодня ты выдуваешь совсем мало дыма.

Бигуа, словно его пристыдили за досадный проступок, выпускал пышное облако дыма.

Порой, когда полковник сидел с книгой в руках, дети наблюдали за ним, притаившись в углу — тише воды ниже травы.

— Что ждет нас? Что затевает этот человек, который сидит в паре метров от нас и делает вид, будто читает, хотя уже полчаса не переворачивал страницу?

Как-то раз Антуан заметил на столе у полковника папки с надписями: «Дети-мученики. Несчастнейшие из детей». Рядом лежали труды по социологии, медицине, а также книги о войне.

И почему Бигуа никогда не смеется? Даже когда дети просили его рассмеяться, у полковника, как он ни старался, выходила лишь натужная, несуразная гримаса, или из горла вылетал пугающий хрип. Интересно, умеет ли он хотя бы улыбаться? На его губах никто не замечал и подобия улыбки, даже ее слабого отблеска — лицо полковника озаряла лишь неизъяснимой красоты нежность взгляда, до краев полного удивления.