Наверно, Павел хотел сказать, что разумнее будет оттуда уйти, но не сказал — понял, что уходить им некуда.

— Паша, — Борис приблизил лицо к динамику, словно так его слова могли лучше дойти до Павла. — Паш, а если как-то выманить Васильева оттуда? Ведь, насколько я понимаю, главная закавыка в нём, Серёжа же ни черта в технических штучках не смыслит. Давайте подумаем. Может, позвонить туда? Что-то такое сказать…

— Что например? — невесело усмехнулся Павел. — Борь, я хорошо знаю Васильева, он трус, но не дурак. Что ты ему собираешься сообщить, чтобы он поверил и куда-то побежал?

— Ну, может быть, что-то связанное со штормом, — Борис поёжился, вспоминая надвигающийся на него вал. — Вам там внизу не видно, но поверь, штормит тут знатно. Я, честно говоря, с таким столкнулся впервые.

— Васильев, как и вы, сейчас на станции и в курсе о шторме. Более того, он знает о нём куда больше, чем вы. Интенсивность, скорость ветра… ему в щитовую все метеосводки поступают. Ты ничем не сможешь его удивить, — голос Павла потускнел. — Я, Борь, правда, не могу придумать ни одной причины, по которой Васильев может сорваться и покинуть пульт управления. Ни одной…

— Паша, подумай ещё! — Борис с силой стукнул по столу. — Не может же быть, чтобы не было выхода. Выход есть всегда. Даже если мы его ещё не видим!

— Да какой тут, к чёрту, выход? — не выдержал Савельев.

— Есть выход, Паша…

Борис не сразу понял, кому принадлежит голос, сказавший последнюю фразу. А когда понял, с надеждой уставился на аппарат.

— Есть. Помнишь, как ты меня разыграл лет двадцать назад?

— Марат Каримович, — прошептала Ника и склонилась над телефоном, ловя каждое слово.

— Ну ты что, Паш, забыл что ли? — Марат повернул к нему лицо, и его бледные, бескровные губы сморщились в подобие улыбки. Павел с недоумением смотрел на друга. До него никак не доходило, о чём это Марат. Какой розыгрыш?

Руфимов всё ещё торчал в его кабинете. Упрямо сидел, отказываясь возвращаться в организованный Анной лазарет, хотя по большому счёту в его присутствии не было никакой необходимости. Пробный запуск реактора шёл на удивление гладко, отчёты, которые постоянно приносили с места испытаний, показывали, что параметры в норме, и это была их победа. Причём победа в первую очередь самого Марата, ведь это он запустил процесс, это на его долю выпало самое трудное: начать то, что на практике никто из них ещё не делал. Поэтому и не мог сейчас Руфимов уйти. Вернуться к душным, пропахшим лекарствами простыням и подушкам. И Павел его прекрасно понимал. Понимал и не гнал от себя. Знал, каково это — когда лежишь беспомощный, а дело твоей жизни движется без тебя.

Выглядел Марат неважно — на уставшем лице ни кровинки, кожа, обычно смуглая, приобрела нездоровый серый оттенок, щёки впали, и на них глубокими бороздками, с яростной отчётливостью проступили морщины. И только глаза, неестественно большие, чёрные, горели прежним молодым азартом. Этот взгляд подбадривал Павла, давал опору, ощущение надёжного тыла, так необходимого ему сейчас.

В углу, притулившись к краешку стола, сидела и Маруся — её Павел сам попросил быть здесь, рядом с ним. В эти тревожные минуты она и Марат были его руками и его глазами. Они просматривали отчёты, вносили при необходимости корректировки, в спорных случаях советовались с Павлом. Он подключался, но понимал, что полностью погрузиться сейчас в обкатку реактора не в состоянии — мыслями он был там, наверху, где шла борьба за Южную станцию, где воевали и погибали люди, поверившие ему, вставшие на его сторону. Где действовал Борис. Где теперь была его дочь. Вся информация стекалась сюда, и Павел прирос к телефону, а когда аппарат замолкал, он не находил себе места от беспокойства и тревоги.

Ситуация менялась каждую минуту. За успехами следовали неудачи: гибель Володи Долинина — её он воспринял особенно тяжело, — а следом, словно обухом по голове, весть о том, что отряд, посланный за Никой, оказался блокированным в лифте, так и не добравшись до больницы. Павлу стоило большого труда взять себя в руки. Натянуть на лицо привычную непроницаемую маску.

Потом неизвестно откуда-то всплыл полковник Островский, бывший начальник следственно-розыскного управления. Что там произошло между ним и Борисом, Павел так до конца не понял, в подробности вдаваться не стал — не до этого было. Островский перехватил командование и, надо признать, справлялся с этим делом не хуже Долинина: быстро и чётко собрал всю информацию, организовал своих ребят, вник в обстановку с помощью Славы Дорохова и майора со смешной фамилией Бублик и теперь руководил переворотом так, словно был рождён для этой роли.

Но положение их тем не менее по-прежнему оставалось тяжёлым. Пропавшая Ника, появление Ставицкого на Южной станции, явный переход на его сторону Васильева, отчаянно сопротивляющийся гарнизон и ультиматум, зловещий ультиматум, который час назад озвучил Павлу его сумасшедший родственник. В какой-то момент даже закралась трусливая мыслишка: а, может, оно и к лучшему, пусть всё закончится, вот так, сразу. Он нечеловечески устал, удерживая в голове одновременно и пробный запуск реактора, и данные о слишком быстро опускающемся уровне океана, и бои на Южной, и перемещения Бориса. От недосыпа и напряжения информация путалась, смешивалась в голове в один пульсирующий комок боли, и главной, основной нотой в этом гудящем, вибрирующем клубке была мысль о дочери — два трупа в той больнице, а Нику нигде не нашли. Где она? Что с ней? Сбежала? Прячется? Или угодила в чьи-то враждебные руки?

Как, откуда она вдруг появилась рядом с Борисом, Павел понял смутно. Но услышав родной голос, он почувствовал, как пульсирующий комок стал растворяться, подобно куску льда, брошенному в стакан с горячим чаем. Он снова обрёл способность соображать, мысли вернули форму, стали послушно выстраиваться в логические цепочки. И сдаваться на милость своего кузена он передумал. Нет уж, господин Верховный правитель, или как там ты себя титуловал, мы ещё поборемся, ещё непонятно, чья возьмёт…

— Ну же, Паша? — Руфимов вопросительно смотрел на него.