— Не знаем, — обреченно выдохнула Ника. — Может быть…

Она вздрогнула, не договорив.

Прямо за спиной раздался до боли знакомый голос:

— Код: пятнадцать — восемьдесят три. Ну чего застыли? Нажимайте.

— Д-дядя Б-боря, д-дядя… Б-боря…

Ника, уткнувшись ему в грудь и вздрагивая всем телом, повторяла эту бесконечную, бессвязную фразу сквозь одолевавшие её рыдания и совсем некстати прорвавшуюся икоту. А он гладил растрёпанные рыжие волосы, худенькие плечи, инстинктивно прижимал к себе, пытаясь заглушить крепкими объятиями её и свою тревогу. Как она очутилась здесь? Она и этот… Борис покосился на стоявшего в стороне парня и тут же поспешно отвёл глаза.

«С твоим образом жизни, Боря, у тебя с десяток внебрачных детей должно по Башне бегать», — насмешливый Пашкин голос раздался совсем рядом, как будто Савельев стоял за спиной. И следом второй, холодный, наполненный звенящей яростью: «Ты всегда был догадливым сукиным сыном».

Догадливым, как же. Польстила она ему. Семнадцать лет ни сном, ни духом. И сердце ни разу не зашлось, даже когда… Взгляд Бориса опять уткнулся в бледное, перепуганное лицо, встретился с голубыми глазами…

Мальчишку Борис опознал первым, а вот в девочке, на которой был надет большой, не по росту, мужской пиджак, из-под которого выглядывали несуразные зелёные штаны — кажется, в таких ходят уборщицы, — он не сразу признал Нику. И только когда она обернулась, смахнула машинально мокрую рыжую прядку, прилипшую к щеке, он вздрогнул, как удара, и сердце нехорошо зашлось. Какого чёрта? Что она тут делает?

Добиться какого-либо вразумительного ответа Борису не удавалось, а минуты, драгоценные минуты утекали. Единственное, что у него получилось, так это затолкать обоих детей в небольшое помещение резервной щитовой — Ника, услышав, как он назвал код от замка, на автомате нажала нужные цифры. Но оказавшись внутри, её словно прорвало.

— Ника, — Борис предпринял ещё одну попытку привести девочку в чувство, хотя и знал по опыту, что шансов совладать с детской истерикой у него мало. Плакала Пашкина девочка редко, она росла смешливым и жизнерадостным ребёнком — материнской плаксивой мечтательности ей не досталось ни грамма, — но уж если приключалось какое детское горе, любые слова утешения были бессильны. Ника не успокаивалась, пока не выплакивала всё до конца. Даже в бедах и неудачах отец и дочь Савельевы проявляли неслыханное упрямство.

Ну же, соберись, девочка, — мысленно взмолился Борис, но тут заговорил парень. Саша Поляков. Что-что, а эти имя и фамилию Борис помнил хорошо. Ещё бы ему не помнить.

— Мы пришли сюда, чтобы переключить АЭС на резерв. Нам случайно стало известно, что Ставицкий здесь, и также о том, что он затевает.

— Вы это умеете? Переключать?

— Нет, но мы предполагали, что здесь должен быть телефон, и…

Они разом заоглядывались и почти одновременно нашли глазами телефон, чёрную пластмассовую коробку, приткнувшуюся на углу одного из столов.

— Да… телефон, — мальчишка растерянно заморгал. — И Ника бы связалась с Павлом Григорьевичем.

— Я помню номер, по которому папа звонил Марату Каримовичу. У него в записной книжке был записан. Он простой… номер…

Наверно, спокойствие парня помогло Нике прийти в себя. Голос её по-прежнему подрагивал, и икота никуда не делась, но теперь девочка хотя бы не плакала и могла всё более-менее внятно объяснить. Поляков снова отступил в тень, давая слово Нике, а та, торопясь, уже понимая, что медлить нельзя, вываливала на Бориса информацию, от обилия которой он слегка потерялся. Сначала он пытался задавать наводящие вопросы, но вскоре махнул рукой, выслушал всё до конца и только растерянно спросил:

— Как же ты его застрелила?

Из всего, что Ника рассказала ему, почему-то именно убийство Караева потрясло больше остального. Он смотрел на пистолет, который она вынула из кармана и положила перед ним на стол, и у него в голове не укладывалось, что Пашина девочка, нет, их с Пашей девочка, могла выстрелить в человека.

— Потому что он… — утихшая было истерика снова подняла голову, но Ника справилась. — Потому что он сначала моего Кира… а потом… моего Петренко…, и я… вот…

— Ну да, ну да, — пробормотал Борис. На какое-то мгновенье в голове мелькнула мысль, что надо бы сказать про Кирилла Шорохова, что парень на АЭС, жив-здоров, но тут же эту мысль вытеснила другая: что будет с Павлом, когда он обо всём узнает. — Ты вот что, — Борис нахмурился. — Ты отцу пока про это не рассказывай. Хорошо?

— Хорошо, — Ника понимающе кивнула, и неожиданно голос её окрасился совершенно детской надеждой. — А вас, дядя Боря, папа за мной послал? Да?

***

— Вот же, мать его! Ну и погодка! — едва выйдя на открытую полуразрушенную платформу Северной станции, молодой капитан, командир их отряда, остановился и лихо выматерился. Его слова тут же потонули в вое ветра и грохоте океана. Как и слова самого Бориса, который, подобно капитану, не в силах был сдержать рвущихся на волю не самых цензурных выражений.

За стенами Башни Борис бывал нечасто. В подростковом возрасте им с Пашкой удавалось несколько раз вырваться в океан, сплавать к заброшенному, полуразвалившемуся строению, оставшемуся ещё с допотопных времен (эдакое своеобразное, выдуманное кем-то из мальчишек посвящение во взрослую жизнь) — да и только. Повзрослев и остепенившись, Борис больше собой так не рисковал — мерилом успеха стало другое. И сейчас, оказавшись на воле, он непроизвольно вздрогнул. И было от чего.

Резкий порыв ветра чуть не опрокинул его навзничь. Борису стоило большого труда удержаться на ногах и не схватиться за руку капитана. Борясь с охватившим его страхом и опасаясь выказать его перед крепкими грубоватыми парнями, Борис сделал шаг вперёд, но остановился. Темень вокруг стояла такая, что можно было подумать, что на часах не половина второго дня, а почти полночь, совсем, как тогда, когда он спускался за раненным Павлом, пробираясь почти наощупь за приведшими его на платформу пацанами. Но в ту ночь хотя бы не было шторма. Как сейчас…