— Вера…

— Нет, послушайте меня, Олег Станиславович. Вы за меня не беспокойтесь, я до Долинина доберусь, вот увидите. Где его искать, я теперь знаю. А вы оставайтесь здесь, дежурьте у дверей в административный сектор. Сашка, если пойдёт туда, мимо вас точно не проскочит. И вы его перехватите.

— Вера, самой идти к Долинину опасно.

— Но кто-то ведь должен.

Она сказала это так просто, так естественно, не жеманясь и не красуясь перед ним, просто констатируя факт. Кто-то должен пойти. И в данную минуту, кроме них двоих, это сделать некому.

— Олег Станиславович, ну кому будет польза, если они вам сядут на хвост и выйдут на полковника? А вы ведь даже не заметите слежку, я вам точно говорю.

— А ты будто бы заметишь, — устало улыбнулся он.

— Я? — в Верином голосе мелькнула хитринка. — Я-то замечу, не сомневайтесь. Помните ещё, чья я внучка?

И её глаза на миг блеснули холодной сталью — словно сам генерал Ледовской выступил вперёд из тени небытия и молча встал рядом с ними.

Ощущать на своих плечах её ладони было чертовски приятно. Женские пальчики ласково касались кожи, поглаживали, намыливали его, словно ребёнка. Он впитывал в себя бархат её рук, тепло воды, обволакивающее тело, мягкий, неназойливый свет, колыхался на волнах счастья, блаженно и робко улыбаясь.

Он не видел её лица. Взбитая, ароматная пена, поднимаясь над водой пористыми сливками и прозрачными пузырями, вобравшими в себя алые всполохи мраморной плитки и тусклое золото искусственных подсвечников, закрывала её от него. Он видел только краешек руки с крошечными звёздочками родимых пятнышек, мягкое округлое плечо, розовую перекрученную бретельку бюстгальтера.

— Ну же, тигрёнок, не шали! — она игриво шлёпнула его ладонью по пальцам, когда он потянул за тонкую синтетическую полоску. — Успеешь, торопыжка какой. У нас с тобой вся жизнь впереди.

Она шутливо оттолкнула его, подалась вперёд, разбивая пену и мыльные пузыри. Из тумана, поднимающегося парным молоком над горячей водой, проступило её лицо: фиолетовое, с багровыми подтёками, облепленное мокрыми светлыми кудряшками. Розовые прожилки расползались тонкими змейками по голубой радужке глаз, разбухали, наливались, сочились кровью.

— Поцелуй меня, тигрёнок.

Запёкшиеся синие губы медленно раскрылись, и из тёмной дыры, от которой он не мог, как не силился, оторвать взгляд, вывалился распухший чёрный язык.

Юра беззвучно закричал и… проснулся.

Рядом надрывался телефон. Тревожные, хриплые звуки больно били по вискам мелкими назойливыми молоточками. Юра машинально протянул руку к аппарату, но телефон последний раз всхлипнул и умолк.

Он медленно оторвал голову от стола, уставился мутным, ничего не понимающим взглядом перед собой. Во рту было сухо и противно, а в ушах всё ещё стоял сладкий обволакивающий шёпот — поцелуй меня, тигрёнок — вплетающийся в переливы телефонного звонка. К щеке что-то присохло. Юра с остервенением поскрёб пальцами кожу, отодрал жёванный кружок лимона, с минуту разглядывал его, с трудом соображая, что это. Потом брезгливо отбросил от себя, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и глухо застонал.

Этот сон преследовал его. Подкрадывался обычно в предрассветный час, являлся вместе с сумеречными тенями квартиры, со странным шёпотом, с удушливым запахом сирени — ароматом дешёвеньких духов, которыми она прыскалась. Наваливался, щекотал, душил… он потом долго хватал воздух судорожным ртом, не мог надышаться. А она стояла рядом с кроватью, обхватив ладонями обнажённый живот, почему-то уже большой, молочно-белый, с чуть вывернутым наружу пупком.

Она всегда приходила на излёте ночи, но никогда днём, и, может быть, поэтому он так сейчас испугался.

Юра поднёс руку к шее, принялся торопливо расстёгивать верхнюю пуговицу кителя. Получалось плохо, толстые пальцы соскальзывали, пуговица застряла в петле. Кое-как ему удалось. Он засунул руку под китель, нащупал на груди маленький нательный крестик, дешёвую серебряную безделицу — Юра откопал его среди украшений жены, — провёл по нему пальцами, ощущая кожей полустёртый рельеф, измождённое тело распятого человека, сжал крестик в кулак. Дыхание медленно возвращалось к нему.

Глаз он не открывал. Казалось, что стоит только сделать это, как снова перед ним качнётся её мёртвое лицо, и он опять увидит толстый, чёрный язык и такие же чёрные, вздувшиеся на шее вены.

— Изыди, сатана, — хрипло выдавил он, и ему показалось, что он слышит лёгкое потрескивание — так трещит подхваченный ветром огонь, так трещит синтетическая ткань… так трещала дешёвая блузка, которую он стаскивал с её мягкого, бледного тела… — Изыди, сатана. Изыди. Изыди…

По лицу текли слёзы. Сползали по толстым, дряблым щекам, затекали в жирные складки шеи и оттуда за китель, а он всё бормотал: «Изыди, сатана», изо всех сил сжимал в руке крестик, запрокинув к потолку голову и крепко зажмурившись.