— Нет, — Серёжа замотал головой.

— Да это просто! — Пашка откинул со лба светлую чёлку. — Это то, что предположительно будет, когда океан уйдёт, и люди спустятся из Башни на землю. Я видел похожую карту у отца, только не такую подробную. А дед Арсений выходит над этим более плотно работал. Здорово! Хотел бы я оказаться на земле, на настоящей земле. А ты?

Серёжа не ответил. Его не интересовала какая-то там земля, всё, что существовало за стенами Башни, было далёким и чужим. Он со страхом смотрел, как Пашка с увлечением изучает карту, опустившись на колени и разложив её перед собой на полу. Пашкины пальцы скользили по шершавой бумажной поверхности, разглаживали сгибы, в тишине кабинета отчётливо был слышен хруст старой ломкой бумаги и дыхание мальчиков: восторженное Пашкино и испуганное Серёжино.

— Здесь нельзя ничего трогать, — тихо прошептал наконец Серёжа. — Бабушка Кира не разрешает.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Пашка. — Потом всё положим, как было. Никто даже не заметит.

Пашка был плебей — Серёжа это уже знал.

И как все плебеи, Пашка не понимал и не мог понять, что человек с портрета видит всё. Видит и ничего не прощает.

***

Алексей Андреев едва заметно кивнул, и этот жест ободрения вдохнул в Сергея новую порцию жизни. Прадед не очень часто выказывал свою благосклонность, но в последнее время такое случалось всё чаще, и каждый раз, когда Сергей замечал это, сердце его трепетало и замирало от восторга.

Великий Алексей Андреев видит.

Великий Алексей Андреев одобряет.

Сергей поднял затуманенные глаза к портрету. В такие минуты, как эта, всегда подступали непрошенные слёзы, но Сергей не вытирал их — это были слёзы радости, слёзы просветления, они текли тонкими струйками, скапливались в уголках рта, и Сергей, словно маленький, слизывал языком горячие солёные капли. Остро хотелось опуститься на колени, но сейчас было не время — Алексей Андреев жестом остановил его, — и Сергей остался стоять, повинуясь воле своего предка, отдаваясь силе, идущей от портрета.

Конечно, это был не тот портрет. Тот так и остался висеть в кабинете деда Арсения — Сергей не смог его снять, чувствовал себя не в праве. Но он сделал лучше, намного лучше. Из всех имеющихся в семейном архиве фотографий Сергей выбрал самые выразительные, самые живые, и именно эти фотографии были увеличены, вставлены в рамы, развешаны по комнатам и спальням, а теперь часть из них перекочевала вместе с ним в новое жилище и новый кабинет. Сергей чувствовал, что так надо, а после той ночи, когда прадед, увековеченный на одной из фотографий, позвал его к себе и не просто позвал, а до утра проговорил с ним, Сергей окончательно уверился, что всё было сделано правильно.

На следующий же день он велел сделать три сотни аналогичных портретов, и совсем скоро все они, облачённые в торжественные и строгие рамы, украсят кабинеты на верхних этажах, а ещё две тысячи, поскромней, выпущенные следующей партией, уйдут в школьные классы, общественные места, больницы и кабинеты мелких чиновников. И тогда можно быть спокойным: Алексей Андреев будет над всеми, ничто не ускользнет от его внимательного взгляда.

Эта мысль успокаивала Сергея, убаюкивала, отгоняла страх одиночества, что вечно жил в нём. Ему, не верящему до конца никому — ни Наталье Барташовой, ни её вечно пьяному мужу, ни Мельникову, ни Анжелике Бельской, ни мальчику этому Алексу, который только что ушёл, ни невесте своей, маленькой и хитрой, ни Марковой… вообще никому, — стало легче. Его прадед теперь с ним, и не только духовно, но и физически. А ещё через две недели, когда будет готова статуя Алексея Андреева, отлитая из бронзы и установленная на мраморный постамент в «Орлином гнезде», он, Сергей Андреев, наконец сможет сменить этот жалкий кабинет, что занимал сейчас, на тот, что принадлежал ему по праву.

Кабинет Павла, метко прозванный в Башне «Орлиным гнездом», и который на самом деле был кабинетом Алексея Андреева (Савельев лишь узурпатор! узурпатор!), до сих пор внушал Сергею страх. Аквамариновая синь неба, облепившая стеклянный купол со всех сторон, упрямо пыталась просочиться сквозь стыки железных балок перекрытий, давила, наваливаясь всей тяжестью, так, что временами Сергей слышал треск сминаемого стекла, видел трещины, змеями ползущие от огромных вмятин, которых никто, абсолютно никто не замечал. В такие минуты Сергей Анатольевич переставал существовать, оставался лишь мальчик Серёжа, в больших и тяжёлых очках, маленький, щуплый, некрасивый, коротко стриженный, окруженный смеющейся и горланящей толпой, злобной, завистливой, раззявившей пасть и брызгающей слюной — одинокий маленький мальчик в мире с обрушившимся небом.

В этом тоже был виноват Савельев. Его нельзя было пускать в «Орлиное гнездо», даже тень его не должна была осквернять это святое место, но это случилось, и Сергей знал, почему.

Последний звонок для выпускников ещё не прозвучал, но его ждали. В пыльном воздухе школьных рекреаций витало предчувствие приближающихся экзаменов, ожидание неизвестности, томительной, сладкой и пугающей.

Пашка Савельев, за последний год вымахавший так, что тринадцатилетний Серёжа едва доставал ему до плеча, отчего-то теперь попадался на глаза всё чаще. Серёжа натыкался на него всюду: у дверей школьных кабинетов, в библиотеке, столовой. Пашка его не замечал. Похудевший, бледный, с залёгшими тёмными кругами под глазами, Савельев почти не отрывался от учебников — даже в столовой он орудовал ложкой, уткнувшись носом в конспекты по физике или химии. Рядом с ним, как обычно, торчали Аня Бергман и Борька Литвинов. Литвинов, весело сверкая наглыми зелёными глазами, пытался растормошить Пашку, но тот лишь вяло отмахивался, и тогда Литвинов, отстав от друга, принимался оглядываться по сторонам в поисках того, над кем ещё можно было поржать и поиздеваться. В такие минуты Серёжа старался тихонько скрыться: Литвинова он ненавидел почти так же, как и Савельева.

Пашка зубрил, как заведённый, но Серёжа знал, что бабушка Кира уже договорилась с кем надо насчёт Пашкиного распределения. Во время семейных ужинов неоднократно звучало, что Павлика определят в юридический.

— Это справедливо, — говорила Кира Алексеевна, делая вид, что не замечает брезгливо-обиженного выражения на лице Серёжиного отца. — Справедливо и безопасно.

«Безопасно», — повторял про себя Серёжа, уже прекрасно отдавая себе отчёт, что имеется в виду под словом «безопасно». Пашку Савельева ни в коем случае нельзя было пускать туда, где по словам бабушки была истинная власть: в сектор, который прадед, Алексей Андреев, считал выше и главней всех остальных, сектор, которым управлял дед, сектор, который держал в руках сердце и кровеносные сосуды Башни — системы жизнеобеспечения.