Мы приезжаем домой, и я сразу же поднимаюсь к себе. Быстро принимаю душ и переодеваюсь в другую одежду. Не скажу, что она более комфортная, чем моя форма, всё же классическое платье и туфли не причисляют к стилю кэжуал, но в таком виде мне привычней, чем в темно-синем одеянии нашей гимназии.

Пока социолог раскладывает свои вещи на моем огромном столе, предназначенном специально для учебы, я выхожу в коридор и закидываю в рот маленький бутерброд, принесенный моей любимой Луизой.

— Спасибо! — шепчу своей горничной. — Больше не буду, — отрицательно машу головой, хотя глаза прикованы к оставшимся двум бутербродам, лежащим на изящной тарелке, которую держит девушка. — Не успею, — с сожалением кривятся мои губы. Уверена, что, если зайду в комнату, дожевывая свой «обед», то это сразу же станет известно моей родительнице.

Камеры, висящие в коридорах, она не смотрит, но вот мои репетиторы честно отрабатывают свои гигантские гонорары, поэтому вполне могут сообщить миссис Ловато, что ее дочь пришла с набитым ртом.

— Мисс Ева, — торопливо зовет меня Луиза.

Я поворачиваюсь от двери, за ручку которой успела схватиться.

Горничная показывает пальцем на мой подбородок. Я понимаю ее без слов. Смахиваю с лица небольшую крошку и выдыхаю:

— Спасибо, Лу.

— Пожалуйста, мисс Ева, — так же едва слышно произносит горничная и растворяется в ярко-освещенном пространстве широкого коридора.

Я же вдыхаю и выдыхаю, а потом спокойно растворяю двери. Вхожу и присаживаюсь.

Социолог начинает свой урок.

Занятие сегодня тянется неумолимо медленно. Я успеваю подумать обо всем на свете. Впрочем, думаю, что преподаватель тоже это заметил, ведь он раз пять одергивал меня, улетающую в свои мысли.

Наконец наш домашний урок заканчивается, и у меня есть всего пять минут, чтобы перевести дух, пока ко мне постучится математик.

Обычно в этот перерыв я подхожу к окну и даю глазам отдохнуть, блуждая по небесному своду. Иногда кроме облаков я разглядываю зелень раскидистых деревьев, растущих в нашем саду.

Сегодня же я сижу за столом, так и не поднявшись со стула. Задумчиво разглядываю буквы, которые я даже не вижу, поскольку всё написанное расплывается перед глазами.

Вспоминаю холодный и презрительный серый взгляд и тщетно пытаюсь изгнать его владельца из своей головы. Намеренно увожу свои мысли в сторону Джесс, потом раздумываю о Кайе. После блондинки услужливая память снова подкидывает мне широкие плечи и идеальную фигуру, выписывающую мелом на доске решение заданной задачки…

— Добрый день, Ева! — отвлекает меня от воспоминаний репетитор. — Можем начинать?

— Да, конечно, — спохватываюсь я и убираю записи по социологии, которые до сих пор лежат передо мной. Подвигаю к себе математику, тетради и книги по которой лежат на краю стола.

Делаю вид, что полностью готова, и запрещаю себе думать вообще хоть о чем-либо. В конечном итоге точная наука делает то, что не удалось социологии, и увлекает меня настолько, что я сосредотачиваюсь только на цифрах.

Математика мне нравится. Правда, у нас с ней скорей взаимная любовь, чем безответное чувство с моей стороны — мне легко даются числа. Наверное, именно поэтому эта точная наука пришлась мне по душе — ведь людям обычно нравится делать то, что у них хорошо получается. Так и со мной. Это симпатия, а не страсть, сжигающая мосты и города…

Но даже эта симпатия занимает мое время сейчас без остатка. И, когда урок заканчивается, я немного расстраиваюсь — так хорошо было без глупых мыслей в голове.

Впрочем, долго скучать не могу — уже на подходе следующий репетитор. Занятие по мировой литературе увлекательное, но не настолько, как предыдущий предмет. Но, к счастью, всё на свете имеет конец — вот и этот урок заканчивается.

Затем я перемещаюсь в свою гостиную, усаживаюсь за рояль и разминаю пальцы. Поправляю ноты и ставлю пальцы над клавишами. Прикрываю глаза и отдаюсь на волю чувств.

Я сейчас не играю — я сейчас проживаю мелодию, каждая нота которой рвет на части мою душу. Я рождаюсь и умираю вместе с ней. Вдохновляюсь и теряю сердце…

Едва последний звук симфонии растворяется в призрачной дрожащей тишине, я слышу негромкие аплодисменты. Вздрагиваю и распахиваю ресницы.

— Мо-ло-дец… — уголки губ мамы намекают на улыбку. Впрочем, тянутся вверх они совсем ненадолго. Сразу же пикируют в серьезное выражение.

А мне на миг, на совсем крошечный миг, становится приятно. Не то, чтобы я совсем не слышала в своей жизни похвалы — слышала; правда только от преподавателей и Луизы, — но получить такое слово от мамы — сродни получению Нобелевской премии.

Поэтому сейчас, когда я вижу, что мама оценила мою игру, которая шла от сердца, в душе робкой надеждой расцветает счастье. Вот только в следующую минуту, когда она открывает рот, оно сразу же меркнет.

— Ева, — моя идеальная мать стоит с ровной спиной, не позволяя себе расслабиться ни на секунду, — через пол часа к нам приедут Рочестеры. Поэтому будь готова. Платье — тот нежно-сиреневый шифон. Прическа — крупные локоны, — это она говорит уже Луизе и своей парикмахерше, которая втаскивает за собой чемодан своих важных принадлежностей, и визажистке с таким же баулом. — Макияж — аккуратные стрелки и бесцветный блеск. Мой дочь должна выглядеть хрупкой и невинной.