Сколько времени провожу без сознания – не знаю. Рядом никого, по крайней мере, первые пять минут с момента моего пробуждения. И тут либо стечение обстоятельств, либо еще что-то, но дверь в палату неожиданно открывается, и входят двое: молодой мужчина в белом халате и моя мать.

– Перелом основания первой плюсневой кости, перелом головки второй и третьей плюсневых костей с разрывом дельтовидной связки голеностопного сустава, – спокойным голосом сообщает доктор.

– Угу, – сухо кивает приемная мать. Я размыкаю губы, желая узнать, что со мной, черт возьми, произошло. Какой перелом? О чем он?

– Мы сделали операцию, сопоставили смещенные отломки, зафиксировали их спицами. Они будут удерживать костные фрагменты в правильном положении и не позволят им смещаться.

В этот раз мать молчит, видимо мы оба не до конца осознаем слова, повисшие в палате.

– Неделя или две, – продолжает врач, – ей придется провести здесь, затем мы снимем шов, назначим лечебный массаж, ЛФК…

– Перелом? – наконец-то, мама подает признаки жизни, перебив доктора.

– Да, – то ли хмыкает, то ли говорит устало мужчина. И если до этого его слова, да и операция в целом, прошли как-то мимо меня, то теперь я будто пробудилась ото сна. Распахиваю глаза шире, протираю их на тот случай, если все происходящее мираж или игра моего больного воображения. Вокруг светло, в воздухе витает запах спирта, хлорки и каких-то таблеток. Мой взгляд тянется ниже – к ноге, и от увиденного перехватывает дыхание. Она в подвисшем состоянии, в гипсе. Руки начинают дрожать, грудь словно опалило пламенем. Я не верю. В такое просто невозможно поверить. Моя нога… моя жизнь. Моя мечта…

– Это невозможно, – срываюсь на крик я. От того, что попыталась резко подняться, перед глазами все плывет, меня подташнивает, приходится вновь принять расслабленную позу. Правда, сейчас не это главное, а то, что с такой травмой выход на сцену, да что там сцену, даже на тренировки мне закрыт. Столько лет упорной работы, отказов от многих радостей и что в итоге? Перелом ноги? Неудачное приземление… Господи, я даже толком не помню, почему упала.

– Вам лучше не делать резких движений, – сообщает доктор, окинув меня жалостливым взглядом. Да чтоб он понимал? Резкие движения? Кому они теперь нужны? Я не смогу ходить, я не смогу парить, я не буду… Примой.

– Вячеслав Ильич, – в палату распахивается дверь, в нее беспардонно влетает молодая медсестра и просит главврача пойти к какому-то срочному пациенту. Он уходит, не сказав больше ни слова, правда мне его слова тоже ни к чему.

– Дарья, – не замечаю, как мать закрывает шторы. Больше солнечный свет не проникает в палату, она становится мрачной, такой же, как и мое надломленное сердце.

Сглатываю, с трудом подняв на нее взгляд.

Моя приемная мать, Анна Евгеньевна Гордеева, никогда не отличалась особыми эмоциями. Она спокойная и строгая, холодная, словно льдинка. Наши встречи всегда скупые, будто мы незнакомые люди или нам друг на друга наплевать. Не припомню, чтобы она проявляла обо мне ту заботу, о которой я мечтала, уходя из приюта. Она не гладила меня по голове и не дарила слова утешения. У нее другая цель – сделать из приемного утенка прекрасного лебедя. И ради этой цели мы положили на алтарь мою никчемную жизнь.

— Это было отвратительно, – говорит Анна Евгеньевна, покручивая перстень на пальце. Злится. Мать всегда так делает, когда недовольна, я уже успела изучить её за эти долгие восемь лет. Она не спрашивает про мое самочувствие, не предлагает принести фруктов, разговор начинается сразу с упрека.

– Я не знаю, как это... получилось, – мои оправдания звучат так глупо, что самой от них противно.

– Уже не имеет значения, – она отмахивается от меня, как от ненужной вещи.

– Я все исправлю! – практически молю о втором шансе, ведь все мое нутро – это желание угодить этой женщине, оправдать ее ожидания, возложенные на мои хрупкие плечи. Тем более перелом – не конец света.

– Нечего больше исправлять.

– Что? – почти шепотом спрашиваю, комкая простынь в пальцах. В детстве моим самым большим страхом было снова оказаться одной – выброшенной на улицу, так когда-то поступили мои биологические родители. В таком случае, уж лучше вообще никогда не обретать семью, нежели быть отвергнутой во второй раз.

Анна Евгеньевна поднимается и молча идет к выходу. Она отдаляется с каждым шагом, словно покидает палату не приемной дочки, которую воспитывала столько лет, а чужачки. Словно не она таскала меня на эти занятия балета, выбирала одежду и следила за весом. Она уходит с невероятной легкостью, как будто перелистнула страницу скучной книги, где не прочитанным текстом осталась ее дочь.

– А как же… я? – мой вопрос разлетается эхом, разбиваясь о стены вип-палаты. И как жаль, что его слышит человек, которого я меньше всего желала бы здесь видеть.

– Что ты здесь делаешь? – удивляется мать, воспроизводя мои мысли вслух.

– Играю роль настоящего брата, – ухмыляется Глеб, в привычной манере отвечая с подколками своей матери. Он ее родной сын, и по документам мой сводный брат. А еще личный монстр, чья тень преследовала меня не только в нашем доме, но порой и за его пределами.

– Ты должен быть на занятиях, – строго говорит ему Анна Евгеньевна, напрочь позабыв обо мне. Удивительно, раньше она не замечала его, если я находилась рядом, теперь же все наоборот.

– Прямо сейчас туда и поеду, только передам кое-что сестричке. Или постой, ты уже отказалась от нее? – Глеб проводит рукой по коротким, кофейного цвета волосам. Я заостряю внимание на том, что он в майке, а не в рубашке, значит, с момента моего падения на сцене прошли сутки или больше.

Мама, да, она все-таки в какой-то степени для меня мама, обходит дугой своего старшего сына, и, не говоря мне ни слова, закрывает за собой дверь. Мы остаемся вдвоем. Я и человек, мечтающий стереть меня с лица земли.