– Мама не вернулась? – опустив ноги на пол, я беру халатик с пуфика и накидываю его на плечи.

– От нее не было вестей, – по глазам вижу, что Агриппина Павловна врет. Видимо, вести были, но не для меня. Не понимаю! Я отказываюсь понимать ее. Перелом – травма может и серьезная, да только не вечная. Мы сможем снова попытаться покорить сцену, это вопрос времени, когда я стану примой. Неужели она готова списать меня со счетов так быстро?

– Вам нужно поесть, – смотрительница протягивает мне смузи, любезно улыбнувшись. Ей плевать. На меня уж точно. В этом доме я какой-то абсолютно ненужный элемент.

– Не хочу.

– Вы похудели на два килограмма, это плохо.

– Для кого? – взяв костыли, я опираюсь на них и двигаюсь в сторону ванной комнаты. И по какой-то проклятой воле судьбы, неожиданно натыкаюсь на проходящего по коридору Глеба. Он останавливается, хотя до этого ни разу не зашел ко мне поглумиться, распахивает шире дверь и пересекает порог комнаты.

Его виски выбриты, словно стрижка свежая. Короткие темные волосы как всегда идеально уложены, оставив пробор ближе к правой стороне. У Глеба прекрасная осанка, спортивная фигура, которая прослеживается даже под одеждой. Он закатывает рукава пиджака, из-под которого виднеется белая майка-поло.

– Не знал, что ты здесь, – с каким-то удивлением говорит он.

– Уже вторую неделю Дарья не покидает комнаты, – зачем-то лезет Агриппина.

– Решила сдохнуть? – он склоняет голову, оглядывая меня. Его взгляд всегда ощущается как нечто обжигающее, заставляет волоски на всем теле колыхать. Я до конца не уверена, что это за ощущение, оно появилось еще в детстве.

Отворачиваюсь, решив промолчать. У меня нет сил противостоять ему, по крайней мере, сейчас. Вчера я прочла в ленте, что наши девочки уже прошли итоговую аттестацию, с тремя подписали контракты. Возможность стать Одеттой в этом году скорее всего упущена. Мозгами я понимаю происходящее, но сердце не готово принять реальность. Реальность, где для заживление травмы требуется не меньше месяца, где приходится опираться на проклятые костыли, а не парить лебедем по сцене.

– А ты думала, что особенная? – голос у Глеба кажется таким громким, он будто разбивается о стены мой спальни.

– Выйдите! – он как всегда говорит спокойно, но в этой интонации эмоций больше, чем в крике. Смотрительница тут же подскакивает со своего места и покидает спальню. Мы остаемся один на один. Только я и мой мучитель. Ведь именно им стал Глеб.

Гордеев подходит ближе и останавливается так, что наши взгляды встречаются. Этот парень действует похлеще отрезвляющей пощечины. Его глаза, словно бескрайнее море, затягивают и напоминают о прошлом. Нашем. Весьма неприятном прошлом.

– Что? – звучит его детский голос в моей голове, унося в воспоминания.

Шел десятый день с момента моего приезда в их дом. Мы еле вместе с мамой, но ей позвонили и она вышла, оставив меня одну. На тарелке не осталось еды, а живот противно урчал. Мне до смерти хотелось есть. Настолько, что подкатывала тошнота.

Я стала гладить живот, когда Глеб вошел на кухню. У него в руке была корка свежеиспеченного хлеба. Золотистая. От нее исходил невероятно вкусный запах. Гордеев сел рядом со мной, хотя с момента у фонтана, мы так ни разу и не заговорили.

– Что? – вторит он, пока я глотаю слюни.

– Ничего, – поджав губы, пытаюсь отвести взгляд от проклятой корки.

– Беги отсюда, – отстраненным голосом шепчет он.

– Прекрати! – восклицаю я, поднявшись со стула. – Мы можем стать друзьями.

В ответ у него срывается смешок, больше похожий на истерический. Он вызывает страх и неприятный табун мурашек. Глеб тоже поднимается, встает напротив меня и вдруг протягивает хлеб.

– А еще кем? – его взгляд исподлобья направленный на меня настораживает. Я не могу понять, чего ожидать от этого мальчишки.

– Семьей, – аккуратно предполагаю.

– Семьей? – он говорит это так, словно произносит какую-то дикость. Верно, какая я ему семья? Разве понравится какому-то ребенку делить с незнакомкой свою любимую маму? С тех пор как узнала о сводном брате, чувство вины грызет каждую минуту. Я лишняя… об этом даже слуги шептались, пока одну из них не оштрафовали.

– Бери, – Глеб протягивает мне хлеб, и я не знаю, радоваться или нет такой благодати.

– Зачем? Мне не надо.

– Боишься? – он будто не верит, что такое возможно. А ведь я, в самом деле, боюсь, что если возьму кусочек, то Глебу влетит. Больше всего на свете я не хочу, чтобы кто-то из-за меня страдал.

– Нет, просто не хочу. – Отвечаю спокойно.

– Бери, – требует он.