Блэкстон назвал Англию «возможно, единственной [страной] во вселенной, в которой политическая или гражданская свобода является целью и сферой действия конституции». Хотя большинство современных историков сейчас бы уточнили это утверждение, трансцендентная социальная цель английского государства традиционно рассматривалась как защита «прав англичан» и сохранение «английской свободы». Об этих трансцендентных социальных целях свидетельствует их исторический переход к современности, в ходе которого развивающаяся английская конституция создала основу для одновременного становления и развития английского народа, английской короны и английского общего права как отдельных органов и институтов. Хотя эти процессы обычно описываются как взаимосвязанные и взаимосозидающие, английская «свобода» всегда была имманентной. Другими словами, эти политические институты и идентичности просто реализовывали идеал, который всегда существовал в английском сознании. Соответственно, существует английская конституция, которая существует столько, сколько ходит по земле английский народ, но у этой конституции нет ни письменного текста, ни единого момента основания, в который она была бы официально принята.

Английская Конституция берет свое начало в англосаксонском праве, которое историки часто рассматривают как «основу… английской свободы. Оно было древним, а древность принадлежала народу». С этой точки зрения «англосаксонское право было… уделом не королевской власти, а народных свобод», и в таком виде оно оставалось практически неизменным на протяжении 500 лет, с VII по XI век. Таким образом, саксонские законы заложили основу для будущего развития английской правовой системы, в том числе: «создание парламентов»; «избрание народом своих магистратов»; «происхождение короны» по «наследственным принципам»; относительная редкость «смертной казни»; суд присяжных. «Специфически английская» идея королевского мира также восходит к германским традициям, связанным с «усадьбой свободного человека», которые сначала распространялись на «особую неприкосновенность королевского дома», а затем на королевскую свиту и всех остальных, кого монарх желал защитить.

Будучи американцем, Генри Адамс с энтузиазмом прослеживал обычаи и традиции, послужившие основой саксонского права, в «целой германской семье», которая «на самой ранней из известных стадий своего развития передала управление правом, как и политическое управление, в руки народных собраний, состоящих из свободных, трудоспособных членов содружества». Когда саксы, принадлежавшие к «чистейшему германскому роду», поселились на территории Англии, они принесли с собой еще более «твердую независимость» и «упорный консерватизм по отношению к своим древним обычаям и свободам», чем другие «германские расы» того времени. Признавая, что о столетии, последовавшем за саксонским нашествием, «почти ничего не известно с достоверностью», Адамс пришел к выводу, что закон тогда «применялся в народных судах, теоретически как акт свободных людей». По его мнению, «философская преемственность» английских институтов была надежно приостановлена «тонкой нитью политической мысли», прошедшей через века, через «путаницу феодализма» — и еще дальше, на «широкие равнины Северной Германии».

Хьюм также проследил этику, которая легла в основу этой субкультуры, на континенте, где «правительство немцев… всегда было чрезвычайно свободным; и эти люди, привыкшие к независимости и привыкшие к оружию, больше руководствовались убеждением, чем властью«…всегда было чрезвычайно свободным; и эти люди, привыкшие к независимости и приученные к оружию, руководствовались скорее убеждением, чем авторитетом». По его словам, Европа обязана своими ценностями «свободы, чести, справедливости и доблести… семенам, заложенным этими великодушными варварами». Даже когда дворянство стало доминировать в англосаксонской политической власти, «все еще значительные остатки древней демократии» зачастую эффективно защищали «общую свободу».

Однако «тонкая нить политической мысли» Адамса запуталась в социальных институтах, что ставит под сомнение такую трактовку исторической преемственности. Например, трудно идентифицировать «свободнорожденного англичанина» в ордонансе начала X века, изданном королем Этельстаном, который объявляет «безлорда» «подозрительным, если не опасным человеком; если у него нет лорда, который за него отвечает, его родственники должны найти ему лорда». Если же они не могут найти ему господина, то с таким человеком «можно поступить… как с изгоем и бродягой». Основополагающим организационным устройством этого феодального общества была торжественная церемония подношения, в ходе которой в Англии, как и на континенте, крепостной или подчиненный дворянин клал «свои руки между руками лорда» в символическом признании того, «что человек пришел беспомощным к лорду и был принят под защиту лорда». Этот ритуал навязывал общинные и иерархические узы, явно несовместимые ни с индивидуальной свободой, ни с социальным равенством.

Как проблема для мнимой преемственности «свободнорожденного англичанина», эти феодальные отношения меркнут перед английским опытом рабства. В VI и VII вв. английские рабы продавались покупателям по всей Европе и на Ближнем Востоке; эта экспортная торговля была настолько процветающей, что Д.П. Кирби пришел к выводу, что она «должна была стать одной из экономических основ зарождающихся англосаксонских королевств». Когда Вильгельм Завоеватель высадился в Англии в 1066 г., он попал в общество, в котором покупали и продавали рабов.

И рабство, и крепостное право сыграли важную роль в истории Англии, поскольку, как отмечают Поллок и Мейтланд, «превращение вещи в человека — это подвиг, который невозможно совершить без помощи государства». Таким образом, английская корона была необходимым посредником в процессе превращения рабов в крепостных. А крепостные, со своей стороны, могли участвовать в собственном освобождении, поскольку человек, «который уже свободен по отношению ко всем», кроме своего господина, может использовать другие отношения против отношений с господином. Таким образом, крепостное право содержало в себе стимул для собственной отмены. Однако судьи королевского суда способствовали этому процессу, «открыто… склоняясь в пользу свободы». Юридический принцип, согласно которому «все свободные люди в основном равны перед законом», независимо от того, являются ли они дворянами или нет, облегчал этот процесс. Хотя лишь меньшинство населения было как «свободным», так и «мужским», принцип сохранялся, поскольку «свободный» становился все более всеобъемлющей категорией.

При саксах, когда кого-либо обвиняли в измене королю, виновность или невиновность иногда определялась «испытанием». В одном из вариантов обвиняемый должен был держать в руках «раскаленное железо» разного веса. В другом — «рука должна была быть погружена по локоть… в… кипящую воду». Менее тяжкие преступления рассматривались примерно так же. Будучи иррациональными попытками «вызвать Божий суд», мытарства свидетельствовали о том, что английское общество все еще обращалось «к сверхъестественному для доказательства сомнительных фактов». Ордалии постепенно исчезли, когда корона расширила свой суверенитет и стала настаивать на материальных доказательствах.