Берк также считал, что бароны «всегда хранили память о древней саксонской свободе» и что Великая хартия вольностей не была «обновлением… древних саксонских законов», а, наоборот, «исправлением феодальной политики» нормандских королей. Тем не менее, он по-прежнему называл войско, поднятое баронами, которое поставило короля Иоанна на колени, «армией свободы». Поллок и Мейтланд более тщательно исследовали смысл пунктов Великой хартии вольностей, включая «все ее недостатки», но, тем не менее, они утверждали, что бароны создали то, что «по праву становится священным текстом, ближайшим приближением к незыблемому «фундаментальному статуту», который когда-либо был в Англии… Ибо вкратце он означает следующее: король есть и должен быть ниже закона».

Называя Великую хартию вольностей «договором между королем и его подданными», Стаббс с восторгом называл ее «первым великим публичным актом нации, после того как она осознала свою самобытность: завершением работы, над которой неосознанно трудились короли, прелаты и юристы на протяжении целого столетия». С одной стороны, это был «итог целого периода национальной жизни». С другой стороны, это была «точка отсчета нового периода». Всего шестьюдесятью годами ранее, по словам Стаббса, английская «нация» «едва ли осознавала свое единство», но в Руннимеде она смогла «заявить о своих претензиях на гражданскую свободу и самоуправление как целостное организованное общество». Закрепив эти требования в словах, Великая хартия вольностей тем самым признала «права и обязанности, которые становились все более признанными, пока нация росла в сознании». Затем Стаббс сделал вывод, что «вся конституционная история Англии — это не более чем комментарий к Хартии».

Хьюм признавал, что великие лорды, заставившие короля Иоанна подписать Великую хартию вольностей, сами были норманнами и что они преследовали свои личные интересы, когда обуздывали алчного монарха. Тем не менее, он восхваляет этих великих лордов как «галантных и высокодуховных баронов», которые намеревались «отстаивать честь, свободу и независимость нации с тем же пылом, который они сейчас проявляют при защите своих собственных интересов». Эти бароны, утверждал Хьюм, были «охвачены национальной страстью к законам и свободе; благословениям, к которым они сами рассчитывали приобщиться». Когда король Иоанн «угрожал разрушить церковь и государство, бароны были готовы стать патриотами и возглавить конституционный прогресс нации». По мнению Стаббса, именно «коллективный народ» был автором Великой хартии вольностей, поскольку требования баронов не были самообманом, вымогательством привилегий для себя… [Народ, в интересах которого они действовали, также был на их стороне. Народ в целом, жители городов и деревень, общинники более позднего времени, англичане, сражавшиеся в битвах нормандских королей против феодалов, теперь перешли на сторону баронов.

Как основание английского государства подписание Великой хартии вольностей имеет несколько недостатков. То, что именно нормандские лорды вынудили короля Иоанна признать английские вольности, уже отмечалось. На это можно ответить, что за полтора столетия, прошедших после вторжения норманнов, великие бароны приобрели аккультурацию и стали ценить «древние вольности», которые они первоначально подавляли, захватив Англию. Когда в 1154 г. на престол взошел Генрих II, «норманны и англичане… так долго жили вместе, что действительно слились в одну нацию». Объединение ускорилось благодаря тому, что… они принадлежали к одной расе. И нация, ставшая результатом союза, была не новой норманнской, а старой английской нацией, на которую повлияли, изменили и укрепили норманнская кровь, законы и характер».

Другая проблема связана с текстом самой Хартии. Хьюм, например, утверждал, что документ содержит «все основные положения законного правительства», включая «равное распределение справедливости и свободное пользование собственностью; великие цели, ради которых политическое общество было впервые основано людьми, которые народ имеет вечное и неотъемлемое право повторять, и которые ни время, ни прецеденты, ни законы, ни позитивные институты не должны помешать им постоянно держать в поле своего внимания и мысли». Но при этом он признал, что для достижения этих великих целей реальные положения могут быть «слишком краткими» и узкими. Такое несоответствие между текстом и его значением как основополагающего документа древней английской конституции он объяснил «гением эпохи», в которую он был создан. Действуя в рамках контекста и представлений своего времени, великие лорды, тем не менее, «потребовали возрождения саксонских законов» таким образом, что, по их мнению, «удовлетворили народ» и тем самым вернули английскую историю на ее первоначальную траекторию. Их усилия, по мнению Юма, принесли плоды, поскольку «время постепенно установило смысл всех двусмысленных выражений» в соответствии с ожиданиями и желаниями народа.

Даже если Великая хартия вольностей появилась слишком поздно и слишком несовершенна, чтобы стать основой английского государства, ее роль в объединении норманнских владык с подземной народной культурой английской свободы все равно чрезвычайно важна для стандартного исторического повествования. Созданная нормандскими баронами в ходе борьбы с деспотической властью нормандского короля, «Великая хартия вольностей» считается полностью английским и бесценным наследием, переданным миру.

В самом общем виде стандартное повествование включает в себя три центральных действующих лица: корону, Римско-католическую церковь и парламент. У каждого из них есть моменты, когда они представляют и действуют в соответствии с чаяниями английского народа. Например, влияние римско-католической церкви ощущается уже в самом начале английской истории, когда в 597 г. в Кент прибыл святой Августин и обратил в христианство одного из многочисленных саксонских королей того времени — Этельберта. В течение следующего столетия к Церкви присоединились и другие саксонские королевства. Их обращение, по словам Стаббса, «не только открыло Европе и христианству существование новой нации, но и, можно сказать, заставило эту новую нацию осознать свое единство, чего не смогла сделать общность языка и обычаев под влиянием язычества». В действительности, утверждает Стаббс, папа Григорий, отправляя святого Августина с миссией в Кент, уже представлял себе «всю совокупность племен» как в начале своего существования Римско-католическая церковь признала существование английского народа и способствовала его самоосознанию в качестве такового. Церковь также принесла цивилизацию в Англию, как в плане чувств, так и в смысле церковных провинций, одна из которых находилась в Йорке, а другая в Лондоне. Таким образом, Римско-католическая церковь очень рано признала существование английского народа и способствовала его самоосознанию в качестве такового. Церковь также принесла в Англию цивилизацию, как в виде нравственного чувства, так и в виде материальной формы грамотности.

После обращения католические священники и прелаты играли очень важную роль в государственных делах и отправлении правосудия, настолько важную, что «церковные правители должны были усвоить от духовенства само понятие национального государства». По совершенно иным причинам соперничающие саксонские короли также желали унификации, если только именно их королевство объединяло нацию. В результате интересы и политика церкви и наиболее могущественных саксонских королей обычно совпадали и взаимно сотрудничали вплоть до XI в. После нормандского завоевания «церкви, — по словам Стаббса, — были школами и питомниками патриотов; хранилищами старой традиционной славы и убежищем преследуемых… Они готовили английский народ к тому времени, когда короли должны будут заручиться его поддержкой и купить его приверженность восстановлением свобод, которые в противном случае были бы забыты». Что еще более важно, Римско-католическая церковь воспитывала «растущую нацию для ее далекой судьбы как учителя и глашатая свободы для всего мира». Однако сотрудничество Церкви и государства становилось все более тесным.