31 мая монтаньяры мобилизовали гораздо более многочисленные толпы. После уличных боев со сторонниками жирондистов они очистили Парижскую коммуну от противников и прервали связь между Конвентом и остальной Францией, чтобы жирондисты не могли подвести подкрепление. Затем они окружили конвент и превратили депутатов в пленников. Требуя предоставить Робеспьеру и Марату диктаторские полномочия над революцией, народ при поддержке войск, контролируемых Коммуной, до позднего вечера осаждал конвент. Депутаты, однако, отказались уступить их требованиям, и народ разошелся. Вернулся он 2 июня. Теперь уже 80 тыс. человек, по некоторым оценкам, столпились вокруг съезда и потребовали немедленного ареста двадцати двух ведущих жирондистов. После нескольких часов запугивания, включая угрозы насилия со стороны Национальной гвардии, депутаты сдались и отдали приказ об их аресте. Некоторым жирондистам удалось бежать из-под стражи, другие покончили жизнь самоубийством. Пять жирондистов были арестованы.

Спустя несколько месяцев большинство жирондистов были осуждены на суде и гильотинированы Тем временем Робеспьер и якобинцы укрепляли власть, действуя против тех, кто помог им мобилизовать парижский народ против жирондистов.

Предлагая Робеспьера в качестве наилучшего кандидата на роль диктатора, Марат считал, что нашел идеального лидера, «жесткого, несгибаемого и бескомпромиссного манихея… человека, который делит все человечество на добрых и злых, угнетенных и угнетателей, непрерывно нападая на коррупцию в высших эшелонах власти и восхваляя «народ»». Будучи преданным читателем Руссо, Робеспьер считал себя не более чем выразителем народной воли, а главной задачей революции — безжалостно нести в мир невинный и чистый новый порядок. Его интерпретация этой миссии была одновременно мессианской и апокалипсисом, причем оба они подкреплялись личной дисциплиной, предъявлявшей почти невыносимые требования к его психике. По сути, Робеспьер отождествлял историческую судьбу французского народа с созданием нового политического порядка, в котором всеобщая воля будет закреплена в качестве главной движущей силы. В этой связи он заявлял: «Я не куртизанка, не модератор, не трибун, не защитник народа, я сам народ!» Будучи физическим воплощением народа, каким он станет после завершения революции, Робеспьер стал живым таинством, полностью совпадающим с его будущей общей волей — волей, которую в настоящее время он мог лишь несовершенно выявить самостоятельно.

Одна из центральных проблем в реализации этой цели заключалась в том, что многие другие революционеры либо иначе трактовали «Общую волю», либо предпочитали более либеральное, конституционное видение, закрепляющее разум и рациональный замысел в построении государства. Когда такие революционеры вставали на пути, Робеспьер часто отстранял их от политики, а во многих случаях отправлял на гильотину. Другая, не менее серьезная трудность заключалась в том, что народ, даже с точки зрения Робеспьера, сам не был «готов» к правильному проявлению общей воли. Хотя народ и был единственным подлинным источником добродетели, он несовершенно понимал, как она должна выражаться. Пока он не сможет правильно выразить общую волю, у народа должны быть лидеры.

В феврале 1794 г. Робеспьер выступил с речью «О моральных и политических принципах внутренней политики», в которой, с одной стороны, воспевал добродетельную энергию народа, а с другой — определял задачи его руководителей (среди которых он, разумеется, нес наибольшую ответственность):

Но даже если добродетельные лидеры были найдены, оставались и другие проблемы.

Но самое главное, пожалуй, то, что народ был просто недоступен для революции как коллективный организм, поскольку был распределен по всей Франции. Только жители Парижа могли непосредственно выступить перед собранием и тем самым проявить «Общую волю» как руководство к политическим действиям. Это, конечно, было серьезным затруднением, которое Робеспьер и революция в целом так и не смогли решить. На практике Робеспьер и последовавшие за ним монтаньяры были вынуждены идеализировать общую волю парижан как неотделимую от воли всего французского народа, а значит, тождественную ей. Однако парижане часто проявляли узконаправленные требования, чаще всего к еде, что явно свидетельствовало о том, что они не подчинили свою индивидуальность и интересы общей воле. Признавая свое несовершенство как «граждан нации», Робеспьер был вынужден интерпретировать то, что было бы их волей, если бы они были правильно социализированы. Таким образом, он стал представителем «будущего народа», воля которого еще не могла проявиться в настоящем. Но народ в настоящем, по мнению Робеспьера (и многих других депутатов), все же желал стать этим «будущим народом».

Задача заключалась в том, чтобы вести народ в это будущее, оставаясь верным тому, что он будет делать, когда придет. Выполняя эту задачу, Робеспьер посвятил себя созданию государства, которое стало бы «школой добродетели… способной вызвать великое нравственное возрождение в отдельных людях и в коллективной жизни». Хотя ответственность за создание такого государства несли все граждане, ни один человек, по его мнению, не был более ответственным, чем сам Робеспьер.

Одним из важнейших принципов добродетели была личная прозрачность, поскольку она гарантировала, что частное «я» не сможет прикрыть коррупцию или корысть при исполнении общественных обязанностей. Точно так же «дружба» в смысле привязанности и конкретных отношений между двумя людьми была подозрительной, поскольку в ней могли скрываться частные представления о взаимном уважении и интересах. Когда 14 декабря 1793 г. Камиль Десмулен был вынужден дать доказательства своей личной добродетели перед Якобинским клубом, он заявил следующее: «Я всегда первым обличал своих друзей; с того момента, как я понял, что они ведут себя плохо, я сопротивлялся самым ослепительным предложениям и заглушал голос дружбы, который внушали мне их великие таланты». Прозрачность требовала не только того, чтобы публичное выступление и личное «я» были одним и тем же, но и того, чтобы публичное выступление было лишено артистизма.

Поэтому Робеспьер не одобрял демонстрацию символов, в том числе красной шапочки свободы.

Будучи проводником общей воли, которая еще не могла быть выражена в полной мере, Робеспьер стал невольным «законодателем», который, с одной стороны, освобождал народ от оков прошлого, а с другой — склонял его к осознанию того, кем он должен стать. В этой роли он отказался от своих личных амбиций, неоднократно предлагая себя в качестве мученика нации, как бы поясняя, как он уйдет из политики после выполнения своей задачи и почему другие тем временем должны доверять и следовать его примеру. В своих речах в Якобинском клубе и перед собранием он часто объяснял, как он мучительно выводил правильный путь в политике в форме откровения, полученного в результате мучительного самоанализа.

Когда началась революция, путь к правильному формированию государства и нации казался более или менее очевидным. Хотя королевский двор в Версале был центром французского общества, он был равнодушен к человеческим страданиям, основательно коррумпирован, погряз в лицемерии и фальшивых притворствах. Как выразилась Арендт, жалкая жизнь бедняков противопоставлялась гнилой жизни богачей [наглядно демонстрируя], что имели в виду Руссо и Робеспьер, утверждая, что люди хороши «от природы» и становятся гнилыми благодаря обществу, и что низкие люди, просто в силу того, что не принадлежат к обществу, всегда должны быть «справедливыми и хорошими». С этой точки зрения революция выглядела как взрыв неподкупного и непогрешимого внутреннего ядра [сквозь] внешнюю оболочку разложения и зловонной дряхлости.