— Счет верный... ровно десять миллионов... странно, право... я столько раздою всем — при всей своей скупости я ведь добрый богач! — однако все в целости... Десять миллионов... как одна копейка!...

Он взвесил на руке котомку, вытер себе лоб и вздохнул:

— А не легко таскать на себе десять миллионов! Плечи себе стер, ноги плохи стали... Была бы жена, помогать бы стала... Умерла... умерла от большого богатства... Да и сын, уж не знаю отчего, умер... Трудно одному с такой ношей... Тележку бы надо... Сам бы возил или собаку бы запряг... Ах, Боже, как я устал!... Люди и не подозревают, как трудно иногда приходится миллионерам... и жаль их... ах, Господи! как жаль!... Вот у меня десять миллионов... Уж, кажется, верное дело... на спине у меня висят... и все таки шатаюсь по дорогам, как бродяга... Не поймешь ничего.

Он потер свои опухшие от ходьбы босые ноги об мокрую траву.

— Ах! — продолжал он вздыхать... Временами я предпочел бы быть бедняком... нищим... без гроша в кармане... и собирать милостыню... Уж, право, лучше!...

Жан Локтэ ходил почти голый. Вместо платья на нем было какое-то жалкое рубище, или, вернее, какие-то истрепанные лохмотья, склеенные грязью. Сквозь дыры в камзоле видна была кожа, которая покраснела и потрескалась от зноя и ветра. В бороде торчали соломинки, перья, клочки шерсти и придавали ей вид воробьиного гнезда.

Он вынул из кармана ломоть хлеба, жесткий и черный, как кусок угля, и медленно методично стал его есть. Хлеб хрустел под его зубами, как булыжник под ударами кирки.

Время от времени он прерывал еду и начинал говорить с полным ртом, показывая кровоточащие десны.

— Нет... ничего не пойму... Ведь у меня десять миллионов... всегда со мной, только руку протянуть. Могу брать, сколько захочется... Да и глупо было бы не брать... Когда трачу, у меня новые появляются... Уж, кажется, все вышли, а посмотришь... нет, опять есть... Я так много раздаю нищим на дорогах... гуляющим солдатикам... старикам, которые сидят и плачут на порогах своих домов... девушкам, которые поют по рощам... Я их разбрасываю по всей земле... а им все конца нет... И, вот, никак не могу достать себе другого хлеба поесть... Скверный хлеб. От него пахнет грязью, потом... от него пахнет навозом... Чем только от него не пахнет... Даже свиньи не стали бы его есть... Не могу себе объяснить этого... Тут какое-то недоразумение есть... Только никак не пойму...

Он качал головой, ощупывал свою котомку и опять начинал:

— Ведь у меня десять миллионов... Это верно... вот они... рукой нащупываю... Столько денег... и нечего поесть!.. Нет постели, нет крова, чтобы укрыться от зноя и холода... и когда подхожу к какому-нибудь жилью, меня люди гонят и собаки кусают... Тяжело... и как-то не верится... Нет, не хорошо все это на свете делается...

Покончив с едой, он растянулся на траве около канавы, положив свою котомку между ног и заснул спокойным и глубоким сном.

В тот же день его подобрал жандармский патруль на дороге, где он заснул и наверно видел во сне прекрасные дворцы и роскошные столы, уставленные всякими яствами и белым хлебом. Его бессвязная речь казалась большой неожиданностью в устах такого босяка, каким он выглядел. К тому же у него но было никаких бумаг, и жандармы приняли его сначала за пьяницу, потом заподозрили в нем опасного человека, может быть даже разбойника и уж наверно поджигателя. Наконец, они увели его в город и посадили на гауптвахту впредь до выяснения дела. После продолжительного допроса и самых подробных справок о его прошлом, его увели в тюрьму, где он заболел. Оттуда он попал в больницу, где чуть не умер. Когда он выздоровел, врачи на консилиуме установили у него расстройство умственных способностей и решили немедленно поместить в сумасшедший дом. Жан Локтэ все время был деликатен и вежлив, пытался оправдываться, в скромных и изысканных выражениях заговорил о своих десяти миллионах, предложил крупное пожертвование на благотворительные дела. Ио его не слушали, даже грубо заставили замолчать и в одно прекрасное утро заперли в сумасшедшем доме.

В своем новом положении сумасшедшего — официально признанного сумасшедшего — Жан Локтэ оказался очень мягким услужливым, полезным и рассудительным человеком. Сначала его поместили в отделение для спокойных умалишенных. Но в течение двухлетнего испытания с ним не было ни одного припадка опасного помешательства, и ему предоставлена была поэтому некоторая свобода. Из него сделали нечто в роде домашнего слуги и навалили на него всевозможные работы. Ему давали иногда очень тонкие поручения, связанные с моральной ответственностью, и он умно и честно исполнял их.

В начале своего заключения он часто говорил о своих десяти миллионах с видом человека, умного, скромного и готового помочь своему ближнему. Своим несчастным товарищам, которые обращались к ному со своими жалобами, он говорил:

— Не плачь... потерпи... Вот выйду отсюда, отыщу свои десять миллионов и один из них дам тебе...

Он роздал таким образом больше ста миллионов... Но скоро эта мания стала уменьшаться и, наконец, совсем пропала. И директор, и я несколько раз расставляли ему ловушки, но не могли его поймать. Когда директор ловко и осторожно наводил его на пункт его умопомешательства, он улыбался и пожимал плечами, как бы говоря: „Да, я был раньше сумасшедшим... Я действительно верил в эти десять миллионов... но теперь то я прекрасно понимаю, что это были только булыжники“. И за несколько лет он ни разу не был изобличен.

Все уже считали его здоровым, и речь шла о его освобождении. Сам он давно уже тосковал о своих дорогах, о ночлегах по гумнам и придорожным лужайкам под феерическим балдахином звездного неба и многократно в самых трогательных выражениях умолял отпустить его. Но я еще колебался.

Однажды утром я велел позвать его, чтобы подвергнуть последнему испытанию. Тут же заседал директор с необыкновенно важным видом и несколько служащих, которые были специально для этого приглашены мною.

Сумасшедшие проявляют иногда удивительную чуткость. Жан Локтэ уловил неприязненное выражение в моем взгляде и решил, что все эти люди собрались сюда, чтобы поймать его в ловушку... И у него зародился в голове спасительный план.