И теперь в X. я чувствую, как будто я в таком же кошмаре. Двадцать раз я хотел уехать, но но мог. Словно какой-то злой гений поселился во мне, все больше и больше прикрепляет меня к этой проклятой земле, сковывает и держит меня здесь. Моя индивидуальность подавлена, и у меня не хватает силы воли, чтобы сложить свой чемодан, вскочить в омнибус, а из омнибуса на поезд, который освободил бы меня и увез в равнины... равнины. Столько приволья и жизни в этих милых равнинах с их травами, деревьями, широкими волнистыми линиями горизонта, с их маленькими деревушками и утопающими в зелени городами, с залитыми солнцем дорогами и тихими речками вместо этих ужасных горных ручьев, шумных и бурных потоков...

А здесь все те же тяжелые свинцовые облака над головой, и я непосредственно физически ощущаю этот вечный гнет неумолимого космоса... Я но поправил своего здоровья в X... Мало того, эти целебные воды, сернистые испарения и вся коммерческая мистификация с пресловутыми источниками надломили меня и вызвали неврастению... и я испытываю все муки нервного расстройства и полного упадка сил. Ни живые люди, ни воспоминания не доставляют мне ни удовольствия, ни развлечения, ни отдыха. Меня грызет тоска, и я не могу работать. Книги меня не интересуют. Раблэ, Монтэнь, Ля-Брюер, Паскаль... Тацит, Спиноза, Дидро и другие произведения моих любимых авторов... лежат нераскрытыми... и ни разу я не искал у них ни утешения, ни забвения за все мое пребывание здесь... И Трицепс раздражает меня своим беспокойным нравом и вечными историями... Каждый день, каждый час люди меняются, одни приезжают, другие уезжают... И все одно и то же: и смешные фигуры, и мертвые лица, и блуждающие души, и нервные тики, и альпийские палки, и фотографические аппараты, и подзорные трубы. И направлены эти трубы на те же мрачные тучи, за которыми все надеются открыть эти знаменитые горы во всем их великолепии и со всеми их ужасами, как их описал Бедекер. И все также никто их никогда не видит. Какая блестящая ирония получилась бы, если бы этих гор совсем не оказалось в действительности, несмотря на уверения всех мистификаторов, хозяев отелей, проводников и железнодорожных компаний, что целые поколения продефилировали перед этим географическим обманом... Ах! как я хотел бы этого! Но, увы! не может быть, чтобы у всех этих администраций, вместе взятых, хватило бы столько ума...

Как должно быть приятно быть больным и как легко найти утешение, когда кругом себя видишь ясные предметы, движение, даль, серебристый свет, когда над головой у тебя это большое, легкое, капризное и глубокое небо, по которому бегут облака, скользят, тают и снова набегают, как красивые мысли по легкому, капризному и глубокому небу головы друга... Ах! какое счастье, какая радость быть больным в стране, которую презирает Бедекер, которой не знают туристы, альпинисты... в стране, где нет видов!...

Знаете ли вы что-нибудь ужаснее и тоскливее этих видов... где вы наблюдаете безмерную и однообразную глупость их посетителей, глупость, которая вечно сочится и кристаллизуется в причудливые сталактиты. Вот вам пример. Был когда-то в Дуарнэ старый дуб и около него развалившийся, высохший, старый колодезь... Было также в Дуарнэ прелестное море с бесконечным простором и чудной дымкой, отливавшей всеми цветами... По никто не приходил смотреть на море, потому что там не было классического, рекомендованного вида. Все целыми толпами валили к старому дубу и старому колодцу... „Знаете ли вы этот величественный вид в Дуарнэ?“ — спрашивали друг друга туристы. Его прославляли и художники, которые тысячами садились в не скольких метрах от дуба и безжалостно его рисовали... Его изображение можно было встретить в лавках на камушках, на перламутровых раковинах, на коробках... Этот дуб умер от глубокого отвращения к своей славе и тем пошлостям, которые ему приходилось выслушивать в течение пятидесяти лет... Дубы, по крайней мере, умирают... но горы?

Только вечером в своей комнате я немного оживаю, потому что по вечерам оживают стены... Они начинают говорить... у них появляются голоса... дрожащие голоса, в которых я слышу страсти, увлечения, тайные привычки, недостатки, пороки, скрытую нищету, все треволнения живой человеческой души... И эти голоса людей, поставленных лицом к лицу с самими-собой, а не перед невидимыми, мнимыми горами... Через эти стены жизнь людей доносится ко мне как бы профильтрованной, очищенной от их лжи и лишенной всякой позировки... Эти драгоценные часы вырывают меня из тоскливого одиночества и бросают в это забавное море родной мне жизни!..

Десять часов. Цыгане перестали уже пиликать на своих жалких скрипках. Залы отеля пустеют. Электричество потушено, и только кое-где оставшиеся лампочки бросают желтые блики на маковые цветы, которые нарисованы на стенах в стиле модерн. Все спешат в свои комнаты. Ах! бедные смокинги и бедные светлые платья изящных дам из Тулузы, Бордо и Лейпцига! Они тянутся целыми вереницами, словно идут на похороны Если пищеварение у вас протекало скучно, без всяких радостей, то и ночь вы проведете в тоске и без любви. И сон ваш будет таким же тягостным, как и дневная ваша жизнь, как эти несносные, мрачные горы. Эти горы везде и во всем. Они проникают в вашу запертую комнату с опущенными шторами и даже заполняют ваши грезы своими непроницаемыми тучами... И какие жалкие существа народятся от объятий этой ночи, от этих дряблых бродяг, которые привезли в этот хаос пустоту своей скуки?

Из коридоров доносятся еще иностранные запахи, по которым легче определить национальность проходивших здесь женщин, чем по их языку. Беспрерывно работают подъемные машины, хлопают и запираются двери, скрипят полы, гремят звонки. Наконец, все успокаивается. И во ввей этой огромной казарме сверху до низу начинается шепот стен.

Мои соседи справа только вчера приехали, и я еще их не видел. По жеманному и певучему говору не трудно узнать в них женевцев. Женевцам с Альп приехать сюда лечиться в Пиренеях!.. По трудно догадаться, что это муж и жена. Так и чувствуется, что эти уроды-супруги надоели друг другу до смерти. Голоса уж не молодые, но и не очень старые, как у людей, которым можно дать лет сорок пять. От постоянной привычки разговаривать друг с другом их голоса стали беззвучными и ворчливыми. Они отвратительны, как настоящие, неприкрашенные голоса людей, которые не подозревают, что их кто нибудь слышит. О! сколько бессердечия в таких голосах!

Сначала я не разбираю, что они говорят, — в отеле еще нет полной тишины. Всевозможные обрывки звуков вносят дисгармонию в эту тишину, и голоса стен еще недостаточно отчетливы и смелы. У соседей раздается тихое храпение или скорее какое-то непрерывное и монотонное мурлыканье, которое сопровождается шумом скользящих ног, открываемых и закрываемых чемоданов и звоном фарфоровой посуды. Затем до меня долетает несколько слов более ясных. Это жена говорит, говорит, говорит. Она как будто рассказывает какую-то историю и чем-то недовольна. Она говорит... говорит... говорит... Фразы у нее вылетают в каком то шумном беспорядке, и многие из них ускользают от меня; речь — страстная, и время от времени раздаются негодующие возгласы, за которыми следуют неожиданные перерывы. Судя по всему, должно быть ужасная история. Мне кажется, что я слышал такие голоса, когда рассказывали про одно преступление со всеми его подробностями. И ее женевский акцент перестал быть размеренным и певучим. Словно от кислой отрыжки пропала его звучность и сменилась этим визгом. От горечи и гнева слога как будто сдавливаются и вылетают со свистом. Голос потерял свой местный женевский колорит. Мне кажется, что он сплющивается, оттачивается, утончается и удлиняется, долетая до меня сквозь кирпичную стену.