— Боже праведный! — выдыхает она, когда мы оказываемся в гостиной.

Её взгляд скользит по идеально расставленным подушкам, по хрустальным поверхностям столов без единого отпечатка, по полу, который можно использовать вместо зеркала.

Морщинистые руки дрожат, когда она решительно распахивает тяжелые шторы, которые я не открывала с того дня.

С того самого дня, когда Рамазан сказал, что больше не любит меня.

Яркий солнечный свет врывается в комнату, безжалостно обнажая стерильную чистоту моего убежища. Пыль танцует в солнечных лучах, единственное, что движется в этом застывшем пространстве, не считая моего дыхания.

— Здесь так чисто, что можно операции делать, — мама качает головой, — но темно, как в склепе.

Она распахивает окна, и свежий воздух врывается внутрь, заставляя меня вздрогнуть. Я чувствую запах цветущих яблонь с улицы, и на секунду меня накрывает воспоминание:

Рамазан обнимает меня под этими яблонями, шепчет, что никогда не отпустит. Мы только что купили этот дом. Наш первый собственный дом после стольких лет съемных квартир.

— Садись, — голос мамы вырывает меня из воспоминаний. Она указывает на диван, и я покорно опускаюсь на краешек.

Только сейчас замечаю свое отражение в стеклянной дверце шкафа: осунувшееся лицо, потухшие глаза, растрепанные волосы. На мне все та же домашняя рубашка, которую я так же надевала в тот день. Потом я ее каждый день стирала и заново надевала. Не знаю чего хотела добиться этим…

Я машинально разглаживаю ткань — безупречно чистую, но мятую от долгого сидения на корточках перед приходом матери.

— Мурад и Ахмед звонили мне каждый день, — начинает мама, нависая надо мной. — Каждый божий день, понимаешь? — её голос дрожит от едва сдерживаемого гнева. — Они с ума сходили от беспокойства! А ты отказывалась с ними видеться!

Старшие сыновья. Мальчики погодки…

Старший Мурад, серьезный, как его отец, уже с собственной семьей, с двумя прекрасными дочерьми.

И средний Ахмед, тоже семьянин, пока что с единственным сыном, но жена уже беременна вторым сыном.

Я представляю их лица, когда они стояли перед дверью, а я не могла найти в себе силы открыть.

— Мама, я не могла их видеть… такой, — мой голос звучит как чужой, надломленный, словно старая пластинка.

— Какой такой? — мама садится рядом, и её тон смягчается. От неё пахнет домом и свежей выпечкой. — Брошенной? Несчастной? — она берет мои ледяные руки в свои теплые ладони. — Дочка, у тебя четверо детей, которые любят тебя. А ты заперлась тут и целую неделю живешь в темноте.

Неделю?

Что-то внутри меня переворачивается.

— Ты ошибаешься, прошел уже месяц… — я поднимаю взгляд, и внезапно мир вокруг начинает терять четкость.

По маминому лицу пробегает тень беспокойства, морщинки вокруг глаз становятся глубже.

— Рания, сегодня ровно семь дней, как Рамазан ушел.

Я смотрю на нее, пытаясь осмыслить сказанное.

Время в моей голове перепуталось, дни слились в бесконечную череду пустоты.

В груди разливается холод. Это страшнее, чем боль — это осознание, что я теряю связь с реальностью.

— Фарид и Лейла скоро вернутся с горнолыжного курорта, — продолжает мама, и в её голосе звучит тревога. — Они пока ничего не знают, и тебе придется им рассказать.

При упоминании младших детей что-то оживает внутри. Фарид, серьезный, вдумчивый, с моими глазами. И Лейла, моя единственная дочь, гордость и радость, мечтающая стать врачом.

Что я им скажу? Как объясню, что их отец предпочел женщину младше меня, женщине, которая родила ему четверых детей?

Зумрут.

Рамазан даже не сказал кто она, сколько ей лет, где они познакомились…

— Как они там? — спрашиваю я, вспоминая звонки детей, на которые я отвечала механически, не вслушиваясь в их радостные голоса.

— Прекрасно, — отвечает мама с легкой улыбкой. — Судя по фотографиям, они наслаждаются каждой минутой, — она сжимает мою руку. — Но они возвращаются через неделю, и им нужна будет их мать. Настоящая мать, а не привидение.

Её слова пронзают меня, как острие ножа. Привидение… вот кем я стала. Призраком той женщины, которая когда-то смеялась, любила, строила планы.

Я медленно поднимаюсь, чувствуя, как каждая мышца протестует против движения.

— Я приму душ, — говорю я спокойно, удивляясь твердости своего голоса. — И приведу себя в порядок. Потом мы можем выпить чаю.

Мама смотрит на меня с подозрением, явно не веря этой внезапной перемене.

— Хорошо, — наконец кивает она, в глазах тревога. — Я заварю твой любимый.

В ванной я долго стою перед зеркалом, разглядывая свое отражение. Чужое лицо смотрит на меня — постаревшее, измученное, с тенями под глазами. Я включаю воду и позволяю ей течь, смывая дни оцепенения. Под горячими струями меня настигает воспоминание: