Так и не дождавшись ответа от подруги, Габриэль наконец сделала над собой усилие и произнесла примирительным тоном:

— У меня уже есть кое-какие мысли по поводу обстановки. Все будет выдержано в светлых тонах в сочетании с темным деревом. Что ты на это скажешь?

Мися равнодушно пожала плечами, но в ее глазах загорелся интерес.

— Черное и белое. Да. Пожалуй, это может быть очень эффектно.

— Я хочу и дом покрасить в белый цвет, а ставни покрыть черным лаком, — оживленно продолжила Габриэль.

— Черные ставни? — В глазах Миси опять появилось удавление и растерянность. — Я тебя умоляю. Это уж чересчур. Это вызов всем традициям.

«Это знак моей вечной скорби», — мелькнуло в голове у Габриэль, а вслух она сказала:

— Мне всегда было наплевать на приличия и традиции.

Губы Миси дрогнули.

— Соседа тебя возненавидят.

В глазах Габриэль вспыхнуло упрямство.

— Я знаю.

— А вот я тебя люблю и подарю тебе такое элегантное и изысканное оформление, какое этому дому и не снилось! — заявила Мися и раскрыла Габриэль объятия.

На мгновение пустая гостиная вновь огласилась смехом подруг.

— Добро пожаловать в Венецию, мадемуазель!

Габриэль вздрогнула и растерянно посмотрела на приветливое лицо проводника, приоткрывшего дверь купе. В последние часы путешествия ее неотступно сопровождали кошмарные видения. Даже через несколько месяцев после гибели Боя подсознание настойчиво рисовало последние минуты его жизни. Стоило закрыть глаза, как в голове раздавался визг тормозов. Стук вагонных колес переносил ее в салон автомобиля, где она, невидимая, как привидение, наблюдала с заднего сиденья за катастрофой. Тормоза локомотива перед остановкой на вокзале Санта-Лючия в очередной раз воскресили в ее фантазии эти ужасные звуки, предшествовавшие взрыву кабриолета.

Он ехал на бешеной скорости. Бой никогда ничего не делал осторожно или медленно. Рев мотора звучал музыкой в его ушах, то скерцо, то рондо. Визжали тормоза, сталь терлась о сталь, резина об асфальт. Потом автомобиль вдруг поднялся в воздух, ломая кусты и ветви деревьев, врезался в скалу и, взорвавшись, превратился в огромный огненный шар на фоне ночного неба.

Грохот удара автомобиля о скалу еще не стих у нее в голове, когда служащий Восточного экспресса вернул ее к действительности.

Габриэль взяла себя в руки. Ее взгляд блуждал от окна шикарного купе в спальном вагоне к проводнику и обратно. На перроне уже царил привычный хаос, как на любом вокзале по прибытии поезда: люди, охваченные лихорадочной суетой, сумки и корзинки над головами — иначе не пробиться сквозь толпу.

— Вызовите, пожалуйста, носильщика и позаботьтесь о моем багаже, сказала она наконец проводнику.

После краткого тревожного сна ее голос звучал грубее, чем обычно.

— Не беспокойтесь, мадемуазель, — ответил тот с легким поклоном, — я уже обо всем позаботился. Ваши чемоданы будут доставлены прямо к катеру «Гранд-отеля де Вэн» на Лидо [4] . — Он помедлил немного, затем спросил: — Как вы себя чувствуете, мадемуазель? Мне показалось, что вы кричали во сне.

— Вам действительно показалось. Благодарю вас.

Она нервным жестом отослала проводника. Когда дверь купе закрылась, напряжение немного спало. Она и в самом деле вполне могла кричать во сне. Может, ее присутствие в салоне автомобиля в качестве свидетеля катастрофы было невидимым, но не бесшумным? Габриэль откинулась на спинку сиденья и на мгновение закрыла глаза. К счастью, ужасные картины ночного кошмара мелькнули перед ее мысленным взором лишь бледными, расплывчатыми обрывками сновидений. Почему теперь? Почему здесь? Что с ней могло произойти такого, из-за чего именно в этом путешествии ее стали преследовать воспоминания, как упрямый отвергнутый любовник? Ведь она и ехала-то даже не на Ривьеру, а в город, в котором никогда не бывала. Ничто в Италии, не говоря уже о Венеции, не связывало ее с Боем.

В своих неустанных попытках вырвать Габриэль из лап скорби Мися не останавливалась ни переднем. Она даже взяла ее с собой в свое свадебное путешествие. После спонтанной, скромной церемонии бракосочетания, состоявшейся в конце августа, Мися Эдвардс и Хосе Серт отправились в Италию и уговорили Габриэль присоединиться к ним. Странная и трогательная причуда. Габриэль поехала в Венецию, только чтобы не огорчать Мисю. Они с Хосе были так добры к ней, и она решила, что отказаться было бы просто некрасиво и невежливо. К тому же южное солнце и венецианское искусство, возможно, и в самом деле помогут освободиться от тягостных воспоминаний. Она сама чувствовала, как ее хрупкое тело изнывает под бременем отчаяния.

Глубоко вздохнув, Габриэль открыла глаза. Затем взяла сумочку, отыскала в ней зеркальце и взглянула на себя. Ей недавно исполнилось тридцать семь, и если раньше ей обычно давали на десять лет меньше, то теперь она выглядела на все сорок. Оливковая кожа приобрела землистый оттенок, черные брови словно нарисованы углем, под глазами, покрасневшими от слез, темнели тени, уголки губ печально опустились вниз, как у старухи. Она попыталась улыбнуться своему отражению, но ничего не получилось.

Перрон и вблизи мало чем отличался от всех перронов, которые Габриэль доводилось видеть. Унылый, серый, многолюдный. Ничто здесь не напоминало о той роскоши и красоте, которые она ожидала от Венеции. Никаких каналов и палаццо, никаких увешанных драгоценными камнями потомков венецианских дожей, не говоря уже о великолепных куртизанках. Большую часть пассажиров, прибывших в вагонах первого класса Восточного экспресса, составляли американцы и англичане, которые уже с первых секунд своего пребывания на юге Италии обливались потом. Звенящий сентябрьский зной насквозь прокалил перрон, и под стеклянной крышей висели облака тяжелых запахов — тлеющего угля и распаренных человеческих тел.