— Зачем? — спрашиваю я.

Ольга Егоровна думает некоторое время, после улыбается толстощеким лицом:

— Ня знаю. Думаю: просто так, для красоты, праздник ведь… Мы раньше-то в етот день наряжались, в гости ходили, тяперь ня ходят… Гадали.

— Как? — оживляемся мы.

— В мочило вяноцек кинем: в какую сторону я взамуж пойду, туда и плывитя. В ямку с водой кинем: куды мой цвяток поплыве?.. А то житом ночью обсыплешься: суженый-ряженый, приди ко мне жито жать. Мой-то и пришел ко мне.

— И колдуньи на самом деле были?

— Были, девочкы. Ловили их ночью, убивали. Ены какую корову приколдуя, та кровью доится. Бывало мы на Иванов день замок корове на шею вешали, закрывали: тяперь ету корову ня сколдуешь. Деда колкого к двери ставили и колом осиновым подпирали, чтобы колдун ня взошел…

«Дедом» и «бабой» зовут здесь чертополох. «Дед да баба росту… Дед колючий, и у бабы все так, тольки у деда онна голова, а у бабы растелкаф много…» «Бапками» или матрешками зовут тут еще и ромашки. «Сильно во льну любя бапки, матрешки рость. Сорву и гадаю на бапку…»

Все-таки удивительным существом бывает человек, если он умеет молчать большую часть жизни, чтобы копилось в нем свое. Тогда он действительно волшебный сосуд с непохожим на других прекрасным содержимым. Сейчас, правда, люди разучились молчать и думать — выбалтывают, выкрикивают, выплясывают себя, еще не успев накопить, осознать, обжить это внутри. Пифагор заставлял учеников своих молчать пять лет: правда, тогда не было кандидатских и докторских ставок, ученикам некуда было спешить.

— А раз в жизни трапилось мне, девочкы, что корова смеялась. Пришла ее доить, а она на меня рогам. Я отскочила: «Барыня, ты что?» А она головой мотае и вот так: «Ме-хе-хе, ме-хе-хе!» — Ольга Егоровна затрясла головой и изобразила губами эту необыкновенную коровью улыбку. — Пришла я домой, говорю: «Иван, Барыня-то наша смеялась, что наполохала сейчас мяня!» Хозяин говоре: «Да иди ты!» — «Ей-богу, говору, ня вру!» А то вот пойду курям картошки давать, а ена двер рогам нажме, вертушок рогом подцыпи и держи. Хозяин дожидае, что мяня нет. «Воля, ты где?» А я: «Барыня, пусти!..» Так пришлось запор сменить… Оне хитры, коровы рябые: чорны да темно-красны, колмогорки. Простые-то деревенские коровы не такие хитры, а ети хитры…

И еще миллион у ней историй, про кошку, которая хозяина дожидае, потому что «ен яе люби, а мне с ней когда возиться?». И как начинает кошка беспокоиться, когда хозяину из больницы приехать, чувствует, за околицей встречает, «словно ей кто скаже…». И про теперешнюю корову Славку, которая ни за что не пойдет домой, если ей не шепнуть, что дома есть еда для нее, и про то, как коровы послед едят: «Когда отелится, только гляди — как собачонка кидается! Вси коровы послед ядя».

Прожила эта женщина не длинную, не короткую — очень обыкновенную жизнь. Всех событий — только что в Магадан съездила. Но вот умрет она — и с ней умрет свой, особенный, не суетный, но незнакомый нам и потому удивительный мир. И я вдруг думаю, глядя на нее и слушая ее: может быть, мудрость и смысл жизни не в том, чтобы мотаться бесконечно по свету, — в конечном итоге мельчаешь и сушаешь от этого, и пропадает для тебя необыкновенность в круговерти событий, в калейдоскопе впечатлений. Разучаешься удивляться чему-либо. Наверное, надо жить на своем месте, смотреть, слушать, думать и улыбаться. И не страшно, если никто особенно не заметит, не запомнит, что ты жил и умер. Не в том ведь дело…

Отсюда, с берега, хорошо видно Красавино — холмы с купами деревьев, и через разрывы в облаках на эти купы, на поляны возле — золотой топазовый свет. Прорывается в щели и — точно дымящиеся лучи на чердаке между старой мебелью — клубится золотисто-желтое, праздничное. Может быть, потому, что этот берег немыслимо высок, а другой, пологий, укладывается перед горизонтом выпуклыми холмами, ломающими световые лучи, здесь удивительное освещение, особенно хороши закаты. Таких я не видела нигде, даже в Александрровске-на-Сахалине, а там закаты необыкновенные. Каждый вечер мы ходим на берег, и каждый вечер полыхают перед нами сказочные лубочные краски.

Я здесь с диалектологами, их трое: Вера Федоровна Коннова, руководитель экспедиции, Ольга Видова и студентка-практикантка Люба. Стоим мы на квартире у Анны Михайловны Прошутинской, днем разговариваем со стариками и старухами, а вечером ходим сюда. Анна Михайловна тоже иногда ходит с нами, тут часто можно увидеть вечером на берегу — темной полоской на фоне горячего неба — какую-нибудь старушку. Видно, это в обычае, потому что никто не обращает внимания, что старая женщина смотрит на закат.

Думает о чем-то, может, о том, что скоро лопатник придет (лопатник — это тот, кто с лопатой будет рыть могилу. Анна Михайловна говорит: «Какие уж тут зубы, скоро лопатник придет!..»), удивляется, что жизнь прошла так стремительно, а может, и ни о чем не думает, просто смотрит, колышется кругами то высокое бездействие души и мысли, после которого любой человек — омытый, светлый, новый.

По Двине плывет моль — палочками по серой воде, черная лодка с мотором оставляет позади два бело-голубых сверкающих вала.

Через час освещение меняется. Низко над холмами — кубовые густые линии облаков, и между ними — малиновый светящийся шар солнца. Без лучей. И в реке он лежит без лучей, дважды отраженный, золотой в красноту, как старое золото высокой пробы. Кубовое густое одеяло движется вверх, накрывает шар, он еще дважды прорывается в дыры — пронзительно-пурпурный, прекрасный как глаз дьявола-альбиноса. И потом по низу неба широко разливается малиновый свет.

Вода в реке гладкая, как весенний снежный наст, и на ней малиновые потоки света. По косе идет человек, тень его черно, четко ложится на воду, кажется, что он шагает по воде. Вода застыло сверкает, как на древних эмалях…