Глядя, как наша хозяйка ласкает свинку, я спрашиваю:

— Как же резать-то будешь?

— Ой, не говори, Маруся! — Анна Михайловна огорченно машет рукой. — Как режут — уйду далеко куда, лишь бы не слушать… — Она делает долгую, искренне печальную паузу, потом улыбается: — Не скоро еще резать, маненькая наша Билечка!..

Анна Михайловна не сентиментальная ханжа и смалу существует внутри древней традиции, по которой животное, если его кормят, должно приносить пользу. К тому же добровольных вегетарианцев в деревне, как правило, не бывает. Но она добрый и привязчивый человек…

Билька — свинка, но мы все упорно зовем ее «веприком», так нам нравится, что здесь, вместо распространенного «боров», употребляется «веприк». И вообще язык тут ласковый, говорят: «задвишецка», «пецуроцка», «душницок», «жеребушецка», «кобыука», «ягнятка». То есть существуют и короткие грубые формы: «задвишка», «жеребець», но более употребимы, особенно среди людей пожилых, такие вот ласкательно-уменьшительные.

Анна Михайловна никогда не скажет про что-нибудь «мелкий», всегда «меуконькой». Про жука, например, который ползает по потолку: «Не клоп, зверинка какая-то меуконькая, цервочка…»

В избе у ней очень чисто, нет даже мух: в окнах железные сетки. Впрочем, как выясняется, чистота тут традиционная: очень чисто и свежо пахнет во всех почти избах, куда мы ходим «разговаривать». Приятно поражает меня также и то, что женщины здесь не ругаются — не принято, хотя, что греха таить: в любой деревне, особенно среди старух, считается куда страшнее побожиться, выругаться «чертом», чем произнести крепкое слово или грубое название некоторых частей тела. Когда я похвалила здешний обычай, Анна Михайловна объяснила:

— Вот курица-то когда поет — так нехорошо. И женщина-то матерится, тоже так нехорошо, я думаю…

Мелкий дождик здесь зовут «бусенець», тучу — «морок»: «В морок солнышко-то село. Морочно стало. День такой: морочно на небе». Ладонь тут по-старинному зовут «долонь», и место, где молотят, тоже зовут «долонь». Вода не «кипяченая», а «кипелая», простое, естественное образование: «кипела» — «кипелая».

Между прочим, слушая, как говорят в деревне, вдруг начинаешь вспоминать, задумываться о первоначальном смысле слов. Пекут здесь, к примеру, на поду хлеб — без формы, просто кладут тесто, и все. Называется этот хлеб «мягкие». Магазинный формовой хлеб называется «буфаночка». И вот, когда я прошу отрезать от вынутого из печки каравая горбушку, Анна Михайловна поправляет меня:

— Горбушка у буфаноцки, а у мягких краюшка.

И правда, край бесформенный, неопределенный, просто край — краюшка. А край буханки — горб, горбушка. А я ведь, помнится, писала, ничтоже сумняшеся, нечто вроде: «И отрезал всем по большой краюхе хлеба…» Сколько у одного хлеба краев?..

Или «лукошко»: я никогда, в общем, ясно не представляла, каков именно этот экзотический предмет: «девочка с лукошком пошла в лес», вроде бы любая небольшая корзинка — лукошко. Здесь лукошко — решето из лыка, из него раньше сеяли. И сразу вспомнишь: «лукошко» — «лыкошко»…

— Чошуйчато полотенце у ней петухами вышито, — говорит Анна Михайловна. Очень красивая здесь традиционная (красным и черным) вышивка: петухи, лошади, цветы, узоры… А «чошуйчато» — это вафельное, мне, например, гораздо больше нравится.

— Без труда спасанья не бывает, — говорит шутя Анна Михайловна нашей студентке Любе, которая пытается что-то шить на машинке, хотя знакома с этим орудием ручного труда скорее теоретически. И потом, на следующий день, ей же, освоившей с грехом пополам ремесло: — Науцисси хромать, как нога заболит!..

Про Лампию:

— Она дородно косит.

И Лампия сама про себя:

— Я дородно раньше пила, теперь не так…

Выпадают из городского языка слова, теряются: у нас «дородный» — лишь для определения объемов тела героя, и то с экзотическим оттенком. Помидоры «зорят» на окне. Заря, зарница, зорят… Хорошо.

Есть у Анны Михайловны кроме Бильки и четырех кур с хромым петухом еще жилец в доме — тигровой масти, немолодой, серьезный кот. Поминать о нем не было бы особой нужды: в каждом деревенском доме есть такой мышелов. Но на всех нас производит огромное впечатление великое чувство собственного достоинства, которым этот кот наделен. (Не зря говорят, каковы сани, такие сами — к животным это относится еще в большей степени.) Ни разу за время, пока мы у Михайловны жили и ели, что бог послал, Барсик не унизил себя, выклянчивая подачку. Мы за столом — Барсик сидит у ножки чьей-либо табуретки, весь внимание — но не больше. Не мяукнет, не лезет на стол или, тем паче, на колени, просто ждет. Он не голодный, конечно, потому что работник: мышей у Анны Михайловны ни в голубце (подпол), ни на повети нет, однако вкусные объедки с хозяйского стола он, естественно, как все кошки, любит. Ждет — и его одаривают. Лишь однажды Барсик изменил себе, но при обстоятельствах, я считаю, исключительных. Привезли мы с собой немного сухой колбасы и как-то утром за завтраком отрезали всем по кусочку посолиться. Не то чтобы мы забыли про Барса, просто посчитали, что потом он получит шкурку, обрезочки и прочее. Наша студентка Люба, которая по младости лет больше других заигрывала с Барсом, поднесла ко рту кружок колбасы — и вдруг, не выдержав, кот молча, но настойчиво дотронулся лапой до ее колена. «Вишь како-ой!» — возмутилась Анна Михайловна, но мы вступились за Барса хором и обрезочки ему отдали.

Днем наш кот обычно сидит — наподобие зверя в Ашоковой колонне — на столбе огородного плетня. Спит дома он только в ногах у Михайловны, а если не спит, то шастает с кошками по переулку и вот тут-то орет очень громко и очень противным голосом…

К нашей хозяйке иногда приходит в гости еще одна «старинная старушка» Павла Алексеевна. (Тут говорят: «Здесь у нас есть старинных старушек», «Есть у нас таких стариков», «Дожжа сегодни было». По словам Веры Федоровны, это либо финское влияние, либо с течением времени утрачено, выпало, «много».) Нашу Анну Михайловну не назовешь бойкой, но она не застенчива: держится всегда естественно-достойно, сообразительна, сразу схватывает, о чем ее Вера Федоровна пытает, и почти всегда дает истинные ответы. Павла же Алексеевна (теперь и не услышишь такое имя, а ведь раньше было много парных имен: Павел — Павла, Степан — Степанида, Федор — Федора, Василий — Василиса. Сохранилось в употреблении только Александра), видно, никогда не была хороша собой: вислый нос и длинный рот, глаза небольшие и лицо слишком узкое. Может, от этого дожила в ней до старости лет детская смешная застенчивость: поначалу слова не выжмешь из нее, закрывается кончиком платка, как девушка, хихикает, отнекивается: «Ты чё, Михайлёвна, чё я знаю-то? Чего я им скажу? Да я и не по-правильному говорю!..»