Оторвавшись наконец от всего этого, мы заходим за молоком, возвращаемся домой и пьем парное молоко с деревенским серым хлебом, который печет наша хозяйка. Разговариваем. Свет не зажигаем, чтобы комары не налетели.

Анна Михайловна сидит на лавке в углу пряменько, в своей серой, застегнутой на все пуговицы, вытянутой кофте, ситцевый платок повязан концами вперед. Огромные глаза блестят в темноте на светлом большелобом лице. Наша хозяйка очень добрый человек, таких даже в деревне редко встретишь. Нас она взяла к себе, потому что пожалела. Жители здешние устали от постоев леспромхозовских рабочих и чужих к себе брать не хотят. Почти в каждом доме есть кто-то работающий в Красавино на фабрике, многие в совхозе работают, хозяйство у каждого есть — не нуждаются. Ну, а Анна Михайловна повела нас к себе не споря:

— Не доуго ведь…

Очень мне нравится, как наша хозяйка произносит здешнее ласковое «л» — среднее между «в» и «у», точно ребенок, не выучившийся как следует говорить: «Лен во какой быу, доугой, треплешь, так ни одну не выдернешь!»

В прошлом году пустила каких-то женщин, приезжавших сюда по ягоды. Никто не пустил, а она пустила, и не за деньги, а просто так:

— Дак это не доуго. Не на улице же спать…

Эти женщины с ней подружились, приезжают еще, Анна Михайловна их пускает: «не доуго…» Ходит в соседи иногда помогать картошку копать, если те не успели вовремя.

— Вам за это платят? — поинтересовались мы.

— Нет, не платят. Не доуго дак, часа два только…

А вроде бы наработалась за свою жизнь как следует: лет с пятнадцати на фабрике Красавинской, выпускавшей тогда всемирно известные льняные ткани; потом в колхозе, потом в совхозе на ферме. Сейчас есть законная возможность отдохнуть, посиживать на крылечке, полеживать на печи…

Этой весной умерла от рака подруга Анны Михайловны, осталось семеро детей. Четверо взрослых: Тамара, старшая, ей двадцать два года, Коля женился в этом году, Вася вернулся из армии, Геннадий в армии; а трое небольших: Леня в пятый класс пойдет, Сережа в четвертый и Наташа во второй. При такой семье и хозяйство серьезное: корова, овцы, поросенок, бычок. Отец там не глава семьи: любит выпить. Тамара с детства привыкла быть за старшую, но она уходит на работу в Красавино на фабрику в шесть и приходит в седьмом часу. Вечером доит корову и обряжает (так здесь говорят) скотину она сама, а утром — Анна Михайловна. Корову подоит, выгонит, уберется, печку протопит, постряпает ребятам, иногда даже пошьет чего-нибудь из старого. Позавчера ушла на целый день: стригли с Тамарой овец. Устала, вернулась домой, легла, пожаловалась, что голова болит — так никто ведь ее не заставлял!..

— Маненькие, так жауко. Большие были бы, не жауко. А трое — тех маненьких осталось. Неволя, надо идти, если заможешь, помогать…

Воду тут берут из колодца у речки в овраге, до Тамариного дома довольно далеко. Таскает на коромысле воду одиннадцатилетний Леня, весь ходит ходуном под этой древней тяжестью, аж ноги дрожат и на бледном лице пот. Анна Михайловна с доброй слезой рассказывает о старательном помощнике Лене и о том, как она приласкивает его иногда, гладит по голове: «Маненький еще, дак…», а тот вырывается сердито: «Ну, ты, Михайлёвна!..»

Взрослый сын Анны Михайловны живет в Сыктывкаре, не женат, и внуков у нашей хозяйки нет. Еще было у нее две девочки, но умерли маленькими, одна от воспаления легких, а вторая от дифтерита. Муж ее тоже умер лет пятнадцать тому, так что живет она одна.

Раньше я не задумывалась, чем занимаются, как живут старики и старухи. В городе их особенно и не видно: сидит старушка на лавочке возле дома, пробежишь мимо, не запомнишь — та ли это, которая сидела здесь третьего дня, или та старушка уже умерла, а сидит другая. Город целый живет в нашем доме — четыреста квартир. А здесь все на виду.

Напротив нас живет старая Наталья с сыном и внуком, неприветливая, замкнутая, желтое изморщиненное лицо с тонким носом и голубыми блеклыми глазами, никогда не улыбается. Управится немножко по дому и лежит в избе, встанет только, чтобы кур прогнать с огорода:

— Вишь каки-ие! Наплевать на вас!

Это тут так принято говорить, когда гоняешь кого-нибудь. Наша Анна Михайловна тоже этими же словами гонит чужую козу от палисадника и от ведер с водой:

— Вишь кака-ая! Наплевать на тебя!..

Коз в деревне много больше, чем коров. Наверное, потому, что если остались только старик да старуха или просто старуха, легче держать козу. Ее и вениками прокормишь, а на корову нужное количество сена не напасти.

Рядом с Натальей живет Лампия Прошутинская с внуком, ей тоже лет шестьдесят, еще вполне крепкая, в теле, старуха. Лампия целый день в хлопотах: то веники таскает из леса на зиму, то траву косит, то за водой, то в магазин за хлебом, а оттуда не скоро вернешься — надо все обсудить как следует. В общем, занята. Коза у Лампии уже старая, лет восьми, с большим черным выменем и редкостными, огромными и даже загнутыми на концах, как у архара, рогами. Отношения с хозяйкой у нее сложные. Если коза не шастает где-то по оврагу, то стоит обычно на Лампиевом крылечке и, приподняв голову, неотрывно смотрит на дверь. Изредка она наклоняется и концом загнутого рога чешет себе вымя или живот: донимают пауты. А иногда копытом задней ноги чешет лоб: гибкость суставов в свои годы она сохранила. Когда же дверь наконец отворяется, коза не бросается в избу, не начинает мемекать, выпрашивая сладкий кусок, она просто следует за Лампией либо по двору, либо вниз к колодцу, либо до дороги к магазину — с видом меланхолическим, но довольным: «Слава богу, есть с кем слово сказать!..»

Коза эта так мне понравилась, что однажды я отправилась с аппаратом, запечатлеть ее для своих архивов. Коза позировала мне долго и спокойно, потом так же спокойно спустилась с крыльца и пыталась меня боднуть, а когда поняла, что ей меня не переупрямить и отойти на расстояние, нужное для разбега, не удастся, то с тем же покойным достоинством вернулась на прежнее место.

— Она будатая! — выглянув из окна, сказала Лампия. И позвала: — Маля, Маля!..

Коз здесь зовут «маль-маль-маль», овец: «бася-бася», цыплят: «цили-цили», кур: «кутю-кутю», а поросят в зависимости от пола: «билька» или «билько». У нашей Анны Михайловны тоже есть Билька — полуторамесячная, чистенькая, очень вострая и смышленая свинка. Когда Анна Михайловна ее выпускает побегать и покопаться в земле, Билька первым делом начинает со всех ног гонять вокруг дома, причем ей непременно хочется, чтобы в разминке участвовала и хозяйка. Для этого, сделав три четверти круга, Билька затаивается за углом избы, и, когда Анна Михайловна, обеспокоенная долгим ее отсутствием, идет искать, Билька, энергично хрюкнув, проносится мимо Анны Михайловны со скоростью звука. Михайловна вступает в игру, бегает за Билькой и, поймав, берет за ноги, прижимает к себе, тискает, как ребенка, чешет ей живот.