Там, в долине Ванча, я поняла памирцев. Жизнь их полна. Они постоянно преодолевают сопротивление Сурового Климата, Недостатка Пищи, Нехватки Витаминов. Они не чувствуют неполноты жизни, так как у них не остается сил для большего. Если бы они не пребывали здесь из поколения в поколение, не зная вкуса иного бытия, — тогда у них возникало бы инстинктивное чувство отталкивания этих трудностей (как у тех, кто приезжает сюда жить из других мест), чувство необязательности угнетения суровым бытом, желание уйти от этого необязательного, необогащающего. Ведь они не пионеры, осваивающие необжитой край, не изыскатели, не путешественники — те принимают трудности, как сопутствующее открытию, в этом для них преодоление сопротивления незнакомого материала, следом — награда. Памирцы тратят силы бессмысленно, потому что их жизнь в малокислородном, суровом, трудном для снабжения краю — есть просто процесс без взлета в конце, без награды. За те сотни лет, что люди живут на Памире, кислорода там не прибавилось и земля не стала родить лучше. Так пусть здесь живут геологи, изыскатели, пограничники — им это необходимо для дела. Остальных надо сселять вниз, и чем скорее, тем лучше: человек не должен тратить силы бессмысленно, им всегда найдется более выгодное применение.

Вот что я поняла в долине Ванча. Я поняла и то, почему последние годы потеряла интерес к жизни. Просто все начало повторяться. Все, принадлежащее мне, было освоено, а новых вершин (моих вершин, возможно, на взгляд другого, очень низких, но ведь у каждого свои дороги и свои вершины) я не могла, не хотела брать. Потому ли, что я не чувствовала в себе сил житейских и творческих, элементарного желания не топтаться на месте, а идти вверх, потому ли, что я видела какие-то реальные, не зависящие от меня препятствия для любого подъема куда-то выше закрепленного уровня? Какая разница?.. В моей жизни больше не существовало преодоления сопротивления, и жизнь потеряла смысл и интерес…

Через два дня после того, как я приехала на место, вместе с майором Челышевым, фотографом Мишей Дмитриевым и шофером Виктором Зеленцовым мы двинулись вверх по памирским дорогам на многострадальном пограничном газике. Надо сказать, я уже ощущала, что в атмосфере недостает двадцати с лишним процентов кислорода: тяжесть и боль в затылке, сердцебиение, а главное, какая-то притупленность внимания, будто все предметы видишь неясно, все окружающее воспринимаешь с усилием, расплывчато. Чем выше, тем это чувство острее. Отеки под глазами, распух нос — впрочем, не только у меня, но и у наших «мальчишек» Зеленцова и Дмитриева, хотя вроде бы они привычные памирцы. Мощность мотора упала наполовину, вода тут кипит при восьмидесяти градусах, и макаронные рожки, которыми нас кормят на всех заставах, не развариваются… Какой-то полковник, побывавший на Памире, сказал, что каждый шаг по Памиру — это подвиг. Но я не иду, я еду. Впрочем еду тогда, когда едет наш газик, а он все чаще останавливается — упорно спускает левый задний баллон. Сменили запасным — спускает, заклеили старый — спускает, засунули выпрошенный у встречного «МАЗа», здоровенный — спускает!.. Прямо колдовство какое-то…

Высота уже четыре тысячи двести, остались внизу пирамидальные тополя, кусты тамариска, гранатовые деревца, вообще всякая высокая трава и цветы. Здесь травка плотно жмется к серой, как прах, земле, и сама серая, как прах, покрыта коротенькими волосками, чтобы испарять меньше влаги. Полынь, плотные подушечки акантолимонов, а цветы — вот они, в карманной записной книжке, умещаются на страничке целиком от венчика до корня: левкои, сурепка, маттиолы, ветреница, клевер… Появились сурки — рыжие, нахальные, размером с лису-корсачка, стоят недалеко от дороги, любопытствующе сложив на толстых животах короткие лапы, общительно поглядывают на нас, свистят. Сначала интересно: незнакомое живое, со своими повадками, привычками, да еще общительное к тому же, — потом перестаешь обращать внимание. И на архарьи рога перестаешь обращать внимание, хотя сначала тоже удивляешься: такая красота! Словно две змеи возвышаются из камней, из низкой травы — картина жутковатая, особенно в сумерках. И вообще тут, на «крыше», жутковато, неуютно. То и дело сыплет снежная крупка, пересыпает серым и без того серую траву; на низком мутном небе — белые пирамидки вершин шеститысячников, а между ними огромные куски плоского пространства, кое-где блестят черные, плоско сровненные с берегами лужицы неглубоких озер.

Да, чтобы кончить с сурками, я скажу, что они существуют тут не так просто. При них противочумная экспедиция, которая проверяет, не являются ли сурки носителями чумы. Начальник экспедиции Эмилия Николаевна Головко — красивая, приятная женщина — рассказала нам много интересного, в частности, что экспедиция выезжает на Памир уже шесть лет, но ни разу за это время чума подтверждена не была. На соседней же станции чума была подтверждена в 1940 году, а с тех пор ее тоже не обнаруживали. Ну что ж, раз сурки и песчанки являются переносчиками чумы, то это, наверное, хорошо, что у них ни разу за такое долгое время «не была подтверждена» эта жуткая бацилла. Чумологи предлагали мне взять сурчонка — толстого, мохнатого, озабоченно изучающего все незнакомое. Теперь жалею, что не взяла…

И еще одна любопытная встреча была у меня на Памире.

За день до отъезда мы поехали из Мургаба на озеро Ранкуль, возле которого размещалась поисково-разведочная партия, выясняющая, стоит ли на Памире добывать золото. Надо сказать, что Памир оделен самыми разнообразными полезными ископаемыми. По преданиям, уже в десятом столетии тут добывали свинец, золото, серебро, лазурит и розовую благородную шпинель — тот самый камень Лал, который был так моден среди красавиц Востока во времена тысячи и одной ночи. Рассыпное золото на Ранкуле добывали в тридцатых годах нашего столетия старательским способом, там, где оно было доступно кайлу и лопате, выборочно. Потом разработку россыпей прекратили, практически забыли о них вплоть до пятьдесят шестого года, когда Мельник, впервые попавший тогда с геологической партией на Памир (желая, как он выразился, увидеть более обнаженные участки земной коры, — мечта каждого геолога), дал заключение, что россыпи выбрали не все, и рекомендовал их для разведки. Этой разведкой и занималась сейчас его партия.

Палаточки партии расположились на берегу ручья у подножия пятитысячника Тузгуны-Тереснея. В партии больше молодежи, пожилых и среднего возраста рабочих всего несколько человек. Мельника мне довольно ярко описал здешний начальник комендатуры, так что, когда из средней палатки вышел огромный широкоплечий человек в ковровых памирских джурабах (шерстяных чулках до колен, связанных из разноцветных ниток со сложным рисунком), голубоглазый, с русой бородкой на румяном лице, я, не боясь ошибиться, сказала:

— Здравствуйте, Григорий Григорьевич!..

— Здравствуйте, — отвечал он округлым баском. — Приятно видеть женщину-журналиста без кислородной подушки. А то тут двое ваших приезжали месяц назад, с кислородными подушками все ходили.

— Так ведь я к вам сверху спустилась, с Джартыгумбеса, мне тут почти как на равнине. А с непривычки, конечно, без кислородной подушки трудновато, не зря ведь их к вам завозят сюда…

Так состоялось наше знакомство, и, следуя за Мельником от палатки к палатке, а после — от шурфа к шурфу, я думала о том, что лет десять назад такая колоритная фигура несомненно произвела бы на меня неизгладимое впечатление, может, я осталась бы здесь, дотошно расспрашивая его о подробностях богатой событиями жизни, попыталась написать рассказ, где главным героем был бы он — широкоплечий славянин, землепроходец, ему нипочем ночевка на сырой земле без костра, он добудет себе пищу в тайге, не пропадет. А сейчас хожу следом и ловлю себя, что слушаю его вполуха, думаю же о моем старике, который пойдет от подножья Памира до его вершин, проделает этот невероятный, непосильный и молодому путь, искупая вину перед собой за то, что из трусости, из чувства самосохранения предал себя: прожил жизнь начерно, а теперь вот пожелал взлететь, взлетел, — но упал лицом в пыль, разбился, уничтожился… «Мне отмщенье — и аз воздам…» — вложу в этого старика пережитый недавно страх, когда я вдруг оказалась с фотоаппаратом одна перед чужеязычной толпой с черными знаменами, черными бантами в петлицах, толпой, гневно скорбящей о своих братьях, решившей, что я фотографирую их с какой-то нечистой целью. «Ты что снимаешь? А ну, зайдем в парадное, поговорим! Давай аппарат, пленку засветим!..» Это был не один человек, которому можно что-то объяснить, оправдаться, это было с у щ е с т в о с белыми глазами, не слышащее простых, обычных слов, с ним надо было разговаривать как-то иначе, я не умела т а к разговаривать. Т а к разговаривать умел какой-то человек, который отстранил меня, загородил плечом, положил руку на мой фотоаппарат и крикнул что-то простое, отрывистое, — я не поняла, но, наверное, что-то вроде: «Я ее знаю! Она наша!», или «Она с нами!» И разряд человеческой ненависти, замкнувшейся на мне, ушел в землю, потерял напряжение. Ко мне утратили интерес, я побрела следом, смотрела, слушала, как толпа остановилась на углу, возле какого-то дома, долго скандировала какие-то слова, потом потекла дальше, выбила стекла в трамвае, двигалась по улицам города, расходуя, теряя свою ненависть, свою энергию на каких-то случайных встречах, ненужных стычках… Я шла с ними, на всю жизнь запомнив это, новое для меня чувство — животный страх части перед целым, провинившегося, отверженного племенем перед племенем… Стояла жара, ох, какая стояла жара, хотя было всего-навсего двадцать четвертое апреля, цвели персики и миндаль…