— Ему всё-таки лучше?

— Да-да, он лучше спит, и сил прибавляется с каждым днем, — сказала Мариам. — Это главное сейчас — чтобы силы появились. Отдых идет ему на пользу — и психотерапия, и лекарства. Знаешь, я даже не представляла себе, какие чудеса делает психотерапия. За ним хорошо ухаживают, поверь.

— Ну да — ты. А сам он может что-нибудь или по-прежнему всё лежит на тебе? — спросила Анна, не в силах одолеть тошноту при мысли о том, что на самом деле означает этот вопрос. — Ты же не хочешь сама свалиться?

— Нет-нет, он с каждым днем всё самостоятельнее. Он молодцом. Обо мне ты не беспокойся, — сказала Мариам.

— Говорить еще не может?

— Нет, — после секундного колебания ответила Мариам. — Но какие-то звуки произносит… ну, не слова, а как бы хочет сложить их в слова. Физиотерапевт говорит, что это хороший признак. Я ношу ему аудиокниги из библиотеки, он много слушает. Странно. Голоса по радио он не переносит, а книги слушает.

— Какие книги? — спросила Анна. Отец читал медленно и любимые книги перечитывал по несколько раз. Иногда она сама покупала ему книги, чтобы разнообразить его чтение, — книги, которые ее увлекли в студенческие годы, — но она не была уверена, что он их прочел. Ей казалось, что он предпочитает книги познавательные, рассказывающие о том, чего он не знал, а разные художественные ухищрения не в его вкусе. — Какие книги он слушает?

— Иногда стихи ему приношу, какую-нибудь классику.

— Стихи! Зачем ты носишь ему стихи? — спросила Анна, не в силах скрыть раздражение. — Почему не то, что ему захочется послушать? «Гекльберри Финна», что-нибудь такое?

— Они ему нравятся, — сказала Мариам, и Анна услышала улыбку в ее голосе. — Иногда он брал в библиотеке книжки со стихами и читал мне вслух. На этой неделе я поискала их в отделе аудиозаписей, принесла ему, чтобы послушал, и он был доволен.

Анна улыбнулась, представив себе эту странную картину: отец читает маме стихи. Что он мог выбрать? «Если» Киплинга, или «Нарциссы» Вордсворта, или что-нибудь о море? Может быть, «Вкушающие лотос» Теннисона — сладенькие рифмы в соединении с «Одиссеей» — то, что нужно. Однажды она купила ему «Дневник возвращения в родную страну» Эме Сезера, двуязычную — сама недавно узнала эти стихи и была под сильным впечатлением. Ну, может быть, и порисоваться хотела: «Смотри, какие книги я теперь читаю!» Она не знала, прочел ли он книжку, да и сама охладела к гремучим рифмам, пышному языку и театральности эмоций. Пока мать говорила о книгах, которые отцу предстояло послушать на этих неделях, и об улучшениях, обещанных физиотерапевтом, мысли Анны вернулись к сегодняшней близости с Ником, и она погладила левую грудь — к ней прижимался Ник. В ответ на слова матери она издавала одобрительные звуки, но на самом деле уже не слушала.

— Приеду, когда у вас немного наладится, — сказала Анна, готовясь повесить трубку.

Почувствовав, что Анна хочет закончить разговор, мать спросила о Джамале.

— У него есть твой новый номер? Он тебе не звонил?

— Да, да, — соврала Анна, чтобы избежать лекции о том, что надо поддерживать связь. Он предпочитал имейлы, ее это устраивало, но прослушать лекцию всё равно пришлось. — Вас у меня всего двое. Другой родни у вас нет. Вы должны заботиться друг о друге; наступит трудное время — к кому еще вам обратиться?

Анна слушала и успокаивала как могла. Не сказала, что еще у нее есть Ник (и был с ней всецело сегодня днем).

Мариам почувствовала раздражение дочери и, положив трубку, пожала плечами. Она приучила себя не обижаться на такой слегка пренебрежительный тон. Вернувшись в гостиную, она поняла по взгляду Аббаса, что ему интересно.

— Ханна, — сказала она. — Спрашивала, как ты. Они сегодня переехали.

Аббас медленно кивнул и повернулся к молчащему телевизору, где шла передача о природе. Он тоже заставил себя отдалиться от Ханны, прежде занимавшей такое большое место в его жизни. Она отстранилась от него, став студенткой, не грубо, не сердито поначалу, а хмуро и молчаливо. Мариам понимала, как ему это больно и как он пытается вернуть ее способами, действовавшими раньше: поддразниванием, вопросами, шутками. Но это уже не помогало, и однажды, когда Аббас неуклюже подшутил над ее нарядом, Ханна сказала ему: «Отстань ты!» и вышла из комнаты и вон из дома, дальше, неизвестно куда. Он был ошеломлен. Она никогда с ним так не разговаривала. Аббас не мог к этому привыкнуть — и к тому, как она говорит о ребятах из университета, и подолгу спит днем, и не скрывает скуки, находясь дома. Иногда он мог что-то сказать. В конце концов она перестала приезжать на каникулы — заглядывала на несколько дней и уезжала. Может быть, так происходит у всех, и они научились глотать обиду: что ж, надоели детям.

Мариам снова занялась счетами. Двадцать пять лет жили они в этом доме, и всегда ими занимался Аббас. Началось это, когда она забеременела Ханной. А до тех пор они не заморачивались по этому поводу, пока положение не становилось угрожающим. Но потом они переехали в Норидж, он поступил на работу, а она забеременела. Как только сказала ему об этом, он настоял на женитьбе. Его ужасала мысль, что кто-то может назвать ребенка незаконнорожденным. Он сделался экономным, проверял каждый счет, от всех легкомысленных трат отказались. Так продолжалось годами, но когда накопилось достаточно, купили дом на Гектор-стрит. День переезда она помнила так, словно это было вчера и, вспоминая о нем, улыбалась. Товарищ с работы приехал на фургоне, потому что ни он, ни она водить машину не умели. Аббас сказал, что надо было просто взять обыкновенную тачку и перевезти их скудное имущество из съемной квартиры. Но она ответила, что это далеко; Ханне было два года, и на подходе был Джамал. Аббас сказал, что это просто шутка, но она сомневалась. Она взглянула на Аббаса с улыбкой и задержала на нем взгляд — он с каменным лицом смотрел на экран телевизора. Удалой моряк сделался рачительным хозяином. Вдохновенным. Он клеил обои, постелил в ванной плитку, починил то, что нуждалось в починке, и оказался неутомимым садоводом. Посадил овощи, цветы и сливу. Построил мощенную плиткой террасу перед задним фасадом. В скором времени сад распирало от роз, томатов, слив, фенхеля, жасмина, красной смородины, росших как попало и где пришлось. Это естественное расселение, говорил Аббас, а не армия растений, марширующих строем. Однажды она увидела, что он строит деревянный домик, и спросила, что это. Он сказал, что это курятник. Она отговорила его, и вместо кур купили кролика. «Детям радость», — сказала она. Но кролик эту радость не разделял и вскоре сбежал. Куриный домик отправился в гараж, последовав за многими предметами, и до сих пор был там. Ни он, ни она не любили выбрасывать вещи.

Джамал обожал играть с барахлом в гараже. Он был тихий мальчик, любил играть один — Мариам даже волновалась. Но Аббас сказал: «Нет, оставь его в покое. Он такой вот, kimya. Такие люди бывают».

Наверное, Джамал уже переселился в однокомнатную квартирку, но она полагала, что он еще несколько дней не позвонит, не сообщит свой адрес. Он почти никогда не звонил — а то вдруг сам появлялся. Они сидят вечером, слышат ключ в замке — и он на пороге: «Здравствуй, мама, здравствуй, папа, как вы тут? Решил заехать на несколько дней». Аббасу это страшно нравилось — что он вот так может нагрянуть домой. И ей тоже. Только вот хорошо бы позвонил иногда, сказал, где живет и что всё у него хорошо.

Комната у него была просторная, с кухонькой в углу: маленький холодильник, раковина и короткий столик с тостером и микроволновкой. Что еще студенту нужно? Угол комнаты был отгорожен стенкой — там уборная и душ. Кровать и шкаф — с другой стороны. Письменный стол под окном, рядом кресло для чтения. Компактная, хорошо организованная комната студента — спартанская ее обстановка и порядок радовали Джамала. Окно выходило на маленький сад, и Джамал увидел соседа, красившего сарай. Увидел мельком, со спины — седого мужчину, с засученными рукавами, у металлического стола, на котором стояла большая банка с краской. Он заканчивал красить стену. Джамал увидел, что незакрашенная часть зеленая, а красит сосед в кремовый. Он впервые видел, как красят сарай.