Навстречу ему попалась дебелая матрона в платье-чехле. Она шла, переваливаясь утицей, и поклонилась, не выпуская из рук тяжелые сумки. Томаш на ходу осенил ее крестным знамением.

«Иосиф, Мария, Иисус! Вам ведомы мои помышления! Пусть ляжет на меня грех, но, пролив кровь негодяя, я спасу добрых и чистых. И да простится мне…»

Гулкий подъезд давил нежилой тишиной, угнетая запущенностью. Массивная дверь на чердак, похоже, никогда не закрывалась. В целой роще столбов, удерживавших балки черепичной крыши, сквозил тусклый свет, пробивавшийся в грязные оконца. На провисшей веревке вяло трепетало пересохшее белье, волнуемое сквозняками. Пахло птичьим пометом и пылью.

Томаш выглянул в полукруглое окошко и тихонько отворил скрипнувшую створку. Идеальная позиция.

Собрав винтовку, он глянул в оптику. Окна кабинета Марцинкуса приблизились рывком. А вот и сам хозяин! Кардинал, плохо узнаваемый в домашней одежде, сидел в кресле, развалясь, и потягивал винцо из горлышка. Лицо его то застывало маской, то целая череда выражений пробегала по нему словно рябь по воде – досада, раздражение, злость, усталое отупение, равнодушная покорность судьбе.

«Перебираешь грехи, аки бусины четок?» – усмехнулся Томаш.

Быстро накрутив на ствол увесистый глушитель, он поймал мишень в перекрестье. Мишень усердно напивалась.

Винтовка дрогнула, отдавая в плечо. Оставив за собою кругленькую дырочку в стекле, пуля разбила бутылку в пухлой руке Марцинкуса и вошла в мозг. Вино и кровь смешались, заливая обрюзгшее лицо кардинала.

Почудилось Платеку или на самом деле черная тень воспарила над мертвым телом? Недостойная света, она слилась с тьмой.

– Дзенькуе. – Строгий польский пограничник вернул паспорта и бросил два пальца к фуражке: – Щченсливэй подружы!

Мы с Ромуальдычем мило ему поулыбались, покивали и устроились вольнее. Хоть и ослабели строгости на границе, однако встреча с поляками в форме малость напрягала.

– Ох, ё-ёжики… – в купе заглянул улыбчивый мужичок в синем спортивном костюме – своеобразной «спецовке» советских командированных. – Слышу, вроде по-нашему балакают! А то утомили меня все эти «ахтунги» да «орднунги». Привет, я Саша. – Его губы разошлись еще шире, пропуская белый блеск крепких зубов. – Саша с «Ростсельмаша»!

– Дайте, угадаю, – проявил я коммуникабельность. – Вы ездили в Нойштадт.

– Точно! – возликовал наш новый знакомец. – Дюже хорошие комбайны у немцев. Наши-то тяжелые, как танки, трамбуют пашню. Прям катки! А зерно из них так и сыпется во все щели, сусликам на радость! Вот такая петрушка-зелепушка… Да нет, вы не подумайте чего. – Он присел на край дивана. – Инженеров толковых у нас хватает. Так это ж, пока мараковать будешь над новой техникой, пока соберешь на пробу… Кучу времени угрохаешь! Ну, мы покумекали и решили для начала гэдээровские «Фортшриты» выпускать. Они и легкие и… Да всё как-то по уму сделано! Ага… А потом мы их так намастрячим… Никто и не поймет, что наши комбайны – немецких кровей!

– Наводили мосты, значит? – тонко улыбнулся Вайткус.

– Не-е! – тряхнул Саша головой. – Мосты – это вон, директора пусть наводят. А мы по работе. Три бригады уже в Нойштадте, опытом обмениваются, смотрят, что да как. Ага… Скоро еще две выедут. Директор наш грозится к новому году первый «Прогресс» на колеса поставить! Ну, это по-нашему если, то «Прогресс», а по-ихнему, по-немецки – «Фортшрит». Вот такая петрушка-зелепушка… – Глянув на свои «Командирские», он вскочил, едва не треснувшись головой о верхнюю полку. – Ох, ё-ёжики… Всё, бегу, бегу, бегу!

Проводив глазами Сашу с «Ростсельмаша», я улыбнулся:

– Вот вам еще одна перемена – «Восточный Общий рынок». Пошла конкретика!

Ромуальдыч хмуро покачал головой:

– Етто ж сколько мы времени потеряли… Глупо, бездарно… Ведь еще в тридцать седьмом Сталин предлагал освободить хозяйственников от назойливой опеки партии! Не дали! – Он хлопнул ладонью по столику. – Сорок лет впустую…

– Если бы повсюду в мире принимали только умные и эффективные решения, мы бы уже при коммунизме жили! – пофыркал я.

Тут поезд тронулся и покатил, удаляясь от границы с ГДР.

За окном потянулись черные, оттаявшие пашни, скопища голых деревьев, сквозивших на солнце чересполосицей ветвей. Вдали, по ходу поезда, завиднелось сельцо – над россыпью приземистых домишек шпилил небо двуглавый костёл.

– Миша! – оживился Вайткус. – А не пообедать ли нам?

Я горячо поддержал и одобрил мудрое решение старшего товарища. Тревоги улеглись, оставляя в душе лишь смутное эхо пережитых беспокойств. Скованная вера раскрепостилась.