— Почему ты так решил?

— Свет остался включенным.

Я еще раз обвел помещение взглядом, отметив и как много подростков могло здесь поместиться, и множество следов на песке, и некоторую беспорядочность среди одеял.

— Фрэнки и Аннет[3], чтоб я так жил, — сказал я.

Дэн хмыкнул и улыбнулся.

— Я побывал на парочке таких вечеринок, когда учился в летной школе.

— Я тоже, — признался я. — Но что-то мне подсказывает, что они собирались здесь не только для любовных утех. Взгляни, что они смотрели.

— Порнуху?

— Нет… да. Но не ту, о какой ты подумал.

Я включил экраны и запустил фильмы, записанные в их память. Помещение мгновенно наполнилось звуками прибоя, рок-музыки, изображениями парашютистов и дельтапланеристов, панорамными аэросъемками Клондайка и Сахары. И все это было снято в ясные дни с почти безоблачным небом. Безостановочное солнце, порхающее с экрана на экран.

Дэн больше не улыбался. Он посмотрел на лампу в потолке, фальшивое небо, потом на песок.

— Ты ходил в церковь, когда был мальчишкой? — спросил Дэн.

— Иногда. Отец был атеистом, а мать — бывшей католичкой.

— А я ходил в церковь мальчишкой. В баптистскую, потом епископальную, потом лютеранскую. У моего отца были духовные потребности. Во всяком случае, где бы мы ни жили, кое-что оставалось неизменным: кафедра, огромная Библия, раскрытая на какой-то главе, деревянные скамьи. Но более того, у меня везде рождалось определенное чувство. У всех церквей была своя атмосфера. И не нужно было вникать в доктрину, чтобы понять, для чего предназначено это здание.

— Но при чем здесь это, Дэн? — спросил я, начиная раздражаться.

— А ты осмотрись, — посоветовал Дэн, разводя руки. — Это же святилище.

Я еще раз внимательно осмотрелся, не понимая. А потом меня осенило.

— Никакой это не клуб.

— Что?

— Клуб «Проблеск». Так она его назвала. Сказала, что многие подростки и немного молодежи постарше основали его пару лет назад. Не всякий подросток стал его членом, но большинство слышали о нем. Чтобы стать членом, надо было поклясться хранить полную секретность.

Мой отец был склонен считать все религии сумасшествием, но особую ярость он приберегал для тех, что называл культами: фанатичные группы, выходящие за рамки общепринятого, с воистину опасными убеждениями. И указывал на Джонстаун[4] как на хрестоматийный пример того, что может случиться, когда люди позволяют верованиям выйти из-под контроля.

По моей спине пробежал холодок.

— Они не вернутся, — сказал я.

— Да куда им деваться?

Но я уже бежал по песку к шлюзу моей субмарины.

* * *

Дженне было десять лет, когда ее мать покончила с собой.

Конечно же, никого из нас не было там, когда это произошло. В последние несколько месяцев жизни Люсиль перебиралась со станции на станцию, когда начальство очередной станции решало, что сыто по горло ее поведением и выходками. Кончилось все тем, что она вошла в шлюз без гидрокостюма и затопила шлюз быстрее, чем ей смогли помешать. К тому времени, когда шлюз осушили, а Люсиль вытащили, она уже была мертва. А мне пришлось объяснять все это Дженне, которая проплакала двое суток подряд, а потом еще сутки спала, полностью вымотанная физически и эмоционально.

Для меня это событие стало болезненным, но и слегка абстрактным. Мы с Люсиль существовали порознь уже несколько лет. Врачи единодушно согласились с тем, что частью ее проблемы могло стать отсутствие солнечного света. Такое уже несколько раз случалось с людьми, и им для лечения депрессии пришлось назначить световую терапию. В случае Люсиль светотерапия не сработала. Как оказалось, ничто не смогло затормозить ее долгое и постепенное сползание в отчаяние. Я надеялся, что Дженна — или инстинктивная материнская самоотверженность — поможет Люсиль выкарабкаться из депрессии. Но задним числом стало ясно, что Дженна лишь усугубила ее состояние.

Я держал эти мысли строго при себе все недели и месяцы после ухода Люсиль из мира живых. Я с головой ушел в роль отца и помог Дженне пережить немало печальных ночей, когда ее одолевали тяжелые сны, в которых к ней приходила мама, а утешить Дженну мог только я. Со временем эти сны прекратились, а Дженна начала становиться прежней — девочкой, радующей меня настолько, что словами и не выразить.

Когда ей исполнилось двенадцать, я подарил ей на день рождения компьютерный планшет, который прихватил, когда мы переселялись в океан. Дочка без устали разрисовывала стены станции мелками — наш запас бумаги к тому времени уже давно кончился. Планшет был моделью для художника, с несколькими разными стилусами и программами. Он дал ей возможность вырваться из тесных рамок самовыражения мелом по металлу, и очень скоро на всех экранах в нашей каютке засияли ее цифровые рисунки и картины.