Он пожал плечами:

— Почему бы и нет? Раньше срабатывало. Я часто пользуюсь голубиной почтой там, где есть голубятни.

А я вспомнил, что в эти времена такой способ пересылки сообщений, действительно, распространился по Европе. Потому спросил:

— Нельзя ли и мне послать какого-нибудь почтового голубя в Россию, чтобы дать знать моей семье о том, что я жив?

Но, Вильгельм фон Бройнер, взглянув на меня с сочувствием, объяснил:

— Это весьма затруднительно, князь. Понимаете ли, вся подобная передача корреспонденции строится на том факте, что голуби умеют от природы возвращаться к родному гнезду даже из дальних стран. Потому те люди, которые занимаются голубями, налаживая голубиную почту, сначала перевозят голубей между городами в клетках. И потом, когда какого-то голубя выпускают, привязав к его лапке записку, он, возвращаясь в свое гнездо, приносит сообщение издалека в то место, откуда его вывезли. Но, для этого нужно заранее перевезти голубей от их гнезд в те места, откуда сообщения предполагается отправлять. И там должны иметься голубятни с людьми, которые умеют различать птиц определенных пород и работать с ними. Все это совсем не так просто, как кажется. Например, чтобы отправить голубя к вам в Россию, надо сначала привезти сюда голубя из России. Здесь же, в Моравии, пока кое-как налажена только местная голубиная почта. Кстати, мой дядя ее и учредил для военных нужд. Он большой любитель этого дела. Обожает возиться с птицами. Потому я уверен, что мое послание, переданное с голубями, дошло до него.

Пока мы с австрийцем беседовали, доедая ужин, снаружи послышался какой-то шум, и прямо в штаб ввалился запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза Дорохов, завернутый в простыню, запорошенную снегом, использованную в качестве маскировки. А вместе с поручиком пожаловали и его разведчики в подобном же наряде. Они все вместе несли на растянутой шинели какого-то незнакомого человека, связанного по рукам и ногам ремнями. Увидев недоумение на наших лицах, Федор сказал мне и майору:

— Вот. Притащили одного французского егеря на допрос. Взяли без шума и без потерь. Оглушили только немного по голове. Ну, ничего. Кляп надо вынуть, да влить ему в глотку что-нибудь погорячее, так сразу и очухается лягушатник.

Дорохову опять здорово повезло. Глядя на него с восхищением, я снова подумал: «Вот бывают же люди с такой завидной военной удачей, как у этого поручика! Заговоренный он, что ли? Хорошо, конечно, что такой человек помогает мне, а не врагам. И что бы я без него делал? Впрочем, неизвестно, дело тут все-таки больше в удаче или же в смекалке самого Федора в сочетании с его талантом к военному делу и личной отвагой?»

Я тут же позвал денщиков, приказав накрыть прямо в штабе стол для наших героев. И четверо разведчиков присоединились к ужину. Пленника развязали, вынули из его рта кляп, подождали, пока он прокашлялся и дали выпить глинтвейна. А потом, когда пленник уже вполне пришел в себя, начали допрашивать. Француз почти не пострадал, если не считать крупной набухшей гематомы на лбу, куда пришелся удар, оглушивший его.

— Как зовут? Сколько лет? Откуда? Какая военная часть? — задал я для начала стандартные вопросы черноглазому усатому парню с всклокоченными кучерявыми волосами, немного похожему на нашего беднягу корнета Жиркова, которому я собственноручно отпилил ногу.

— Шарль Дюмарье, 22 года. Из Дижона. Служу солдатом в полку конных егерей, — ответил он. Потом зачем-то эмоционально добавил, хотя никто не просил:

— В армию я вступил добровольцем, потому что верю в нашего императора Наполеона. Он завоюет весь мир! И вы, русские и австрийцы, проиграете эту войну. Да вы уже ее проиграли!

— Мы проиграли сражение возле Аустерлица, но не войну, — вставил Дорохов.

Но, француза пробило на разговор, наверное, от пережитого шока, когда его выкрали с поста наши разведчики, и он очнулся уже здесь, в нашем штабе. Во-всяком случае, говорил он громко и с явным призрением к нам:

— Вы даже можете победить в какой-нибудь битве. Но, Бонапарт неумолим! Его не остановить! Он сметет все на своем пути, словно молот Христов! И мы, французы, пройдем по вашим трупам дальше. Потому что нами и нашим императором движет жажда справедливости!

«Он просто какой-то фанатик», — подумал я, сказав:

— И что же вы называете справедливостью, молодой человек? Захват чужих земель? Или то, что ваш, так называемый, «император» Наполеон узурпировал власть в вашей стране?

— Я называю справедливостью нашу демократию, которую Франция несет миру! А вы все живете в монархиях! — выпалил он.

«Еще один фанатик демократии, больной на всю голову, вот кто это! Демократ чокнутый, готовый нести другим свою демократию на штыках! Вот только, он не понимает, что слова „демократия“ и „император“ плохо сочетаются», — сделал я вывод. И все же, желая получить от него полезные нам сведения, я переменил тему, поинтересовавшись более прагматическими вопросами. Меня больше всего интересовала численность егерей, расположение их позиций и постов. Впрочем, как раз на эти вопросы пленный егерь отвечать совсем не хотел. И мне пришлось приказать солдатам:

— Отведите этого француза в темноту рудника и привяжите там.

Когда его уводили, я сказал вслед по-французски:

— Когда вас в кромешной тьме начнут кусать крысы, вы сами запроситесь сюда, чтобы рассказать нам, о чем просим. А если все-таки вам не захочется отвечать на мои вопросы, то на рассвете вас придется расстрелять.

— Мне кажется, что напрасно вы отпустили этого француза, князь. Я понимаю, что вы руководствуетесь идеалами благородства, но, в этом случае, рыцарское отношение к противнику лишь сковывает нас. Надо было его пытать, пока не заговорит. А так получается, что ваши разведчики зря его тащили сюда, — посетовал австрийский майор.

На это я возразил:

— Все равно, к утру француз заговорит, вот увидите. Кому охота просидеть в темноте и холоде связанным, осознавая, что потом еще и расстреляют, если ничего не скажет? Да и прямо сейчас не слишком нам важны сведения от него. Расположение противника хорошо бы знать перед атакой. А ночью атаковать мы не собираемся. Оборону же мы усилили, насколько возможно. А где их командир собирается нанести нам удар, этот парень все равно не знает. Он же не из штаба.

Тут и Дорохов, отхлебнув глинтвейн из кружки, высказался неожиданным образом: