Голова Аполлона, из Дельф. Середина VI в. до н. э.

Что касается лавра, то как культовое дерево Аполлона он неизменно почитался в Дельфах. Храм и треножник были украшены лавровыми ветвями, лавровые дрова горели в священном очаге, сидящая на треножнике Пифия держала в руке веточку лавра, а курение священного лавра было знаком присутствия божества. Одна из версий легендарной истории Дельф, сохраненная Павсанием, представляет первой пророчицей Геи горную нимфу Дафниду, и Павсаний же рассказывает, что древнейший храм Аполлона был построен из лаврового дерева. Согласно историку Фе-опомпу (IV в. до н. э.), Аполлон, очистившись по приказу Зевса после убийства Пифона, вернулся из Фессалии в Дельфы в венке из темпейского лавра и с ветвью этого лавра в правой руке. Самого Аполлона называли «Лавровым», «Лавроприобретателем», «Лавроносным», «Лавровласым, «Лавророжденным». Уже в гомеровском гимне к Аполлону Аполлон собирается вещать, «пророчествуя из лавра», что расценивается некоторыми исследователями, в частности Парком, как возможное указание на древнейший способ прорицания в Пифо, схожий с процедурой оракула Зевса Додонского: Аполлон давал ответы через шелест листьев священного лаврового дерева. Когда Феб гостил у гипербореев, его священный лавр ничем не отличался от других деревьев, но с возвращением бога лавр вновь оживал. О Пифии обычно сообщается, что она, впрочем, как и сам Аполлон, пророчествуя, потрясает лавр; объясняя слова Аристофана: «…возвестил мне сам Феб, сотрясший пифийский лавр», — схолиаст замечает: «Говорят, что рядом с треножником стоял лавр, который Пифия трясла, когда пророчествовала». Стремясь выразить полную одержимость Пифии, Каллимах изображает ее со всех сторон окруженной лавром: она окутана и пронизана находящейся в лавре божественной субстанцией: «Ведь и Пифия в лавре восседает, лавр воспевает и лавр подстелила». У Лукреция (I в. до н. э.) Пифия «пророчествует от треножника и лавра Феба».

Однако вся эта информация мало что говорит о безумии Пифии. В этом направлении обычно рассматривают сообщения Лукиана и Эномая о том, что жрица жевала лавровые листья. Но античность традиционно приписывала жевание листьев лавра поэтам и отчасти прорицателям и, вполне вероятно, видела в этом действии одну из характерных привычек людей «вдохновенных» профессий. О связи этого обряда с практикой Дельф весомых свидетельств у нас нет.

В поисках достойного рационалистического объяснения неистового безумия Пифии вопрос о роли лавра и воды Касталии или Кассотиды поднимали многие ученые, но, пожалуй, никто из них так и не решился возложить на них всю ответственность за экстаз жрицы. Наиболее консервативно настроенные авторы признавали их дополнительными материальными возбуждающими средствами.

Пифия на треножнике, с лавровой ветвью и чашей вина в руках во время прорицания. Изображение на краснофигурном килике

Полагая, что вопрос о материальных причинах безумия Пифии уже себя исчерпал, некоторые ученые пытаются объяснить ее состояние особым психическим настроем, и в этом русле развиваются теории медиумического транса или гипноза. Еще Курт Латте, формулируя различие между экстазом вакханок и мантическим вдохновением Пифии, обратил внимание на двойственное понимание слова «экстаз». Обычно экстаз подразумевает состояние сильного возбуждения, вызываемого интенсивными движениями тела (например, при исполнении священных танцев) или наркотическими веществами и притупляющего чувствительность человека ко всем внешним явлениям. При этом неограниченное жизненным опытом воображение погружает человека в мир, где исполняются тайные мечтания, и даже на время пробуждает в нем невиданные силы. Именно это и происходило с вакханками. Однако та же самая нечувствительность может стать результатом чисто умственного процесса, например, при усиленном абстрагировании (как в мистике неоплатоников) или при напряженной молитве. Здесь состояние тела значения не имеет; оно может оставаться неподвижным и даже казаться мертвым. С точки зрения греческого языка, это состояние тоже является экстазом, но Латте считает, что исходя из современного словоупотребления его лучше называть «трансом», и именно с этой формой экстаза он связывает состояние прорицающей Пифии. Латте уверен, что одержимость Аполлоном представляла собой исключительно внутренний процесс, психическая сторона которого нам не известна, но исследователь не сомневается в том, что «в уединении темного храма жрица на самом деле ощущала пугающе-воодушевляющее присутствие бога».

Непосредственно к решению этой проблемы попытался подойти Герберт Парк в книге «Дельфийский оракул». Он считает, что тайна оракула может быть объяснена либо одной из двух крайних теорий, либо их соединением. Согласно первой теории, дельфийские жрецы и Пифия намеренно обманывали доверчивых посетителей, разыгрывая традиционное представление с неистовствующей Пифией в главной роли. Но сама по себе эта теория кажется Парку малоубедительной: в первую очередь ее опровергает долгая и достойная история оракула, иначе получилось бы, что жрецы Дельф были обманщи-нами «всех времен и народов»; и, кроме того, даже наиболее скептически настроенные по отношению к оракулу античные авторы, а также христианские апологеты не считали всю систему оракула заведомой ложью. Уже один тот факт, что отцы церкви весьма серьезно рассуждали о злых духах, действующих под именем Аполлона и стремящихся отвратить людей от истинного Бога, свидетельствует о том, что они не сомневались в одержимости Пифии некоей сверхъестественной силой, способной открывать будущее.

Вторая теория предполагает, что и жрецы, и Пифия были абсолютно искренни в своей вере в божественный характер безумия Пифии; иными словами, они, как утверждает Парк, обманывали не других, а сами себя. Полностью разделяя эту теорию в той ее части, которая относилась к Пифии, Парк признает ее состояние во время возвещения прорицаний «самовнушенным гипнозом».

Если мы хотим с полным основанием назвать Пифию «ведуньей», нам необходимо доказать, что древние эллины не уподобляли Пифию Кассандре и считали ее одаренной «двойным сокровищем пророческого дара». Аполлон лишил Кассандру дара профетизма. А Пифию? Трудно придумать более нелепый вопрос. Пифия была служительницей бога, она была призвана возвещать откровения Аполлона и незримо соединять человека с богом; иными словами, само ее предназначение подразумевало наличие у нее профетического дарования. Причем из рассматриваемых авторов так поступает не только Еврипид, но и Платон, который в пассаже из «Фед-ра» — а ведь именно этот текст, непонятый последующими веками, стал невольным проповедником идеи безумия Пифии — уверяет, что «и пророчица в Дельфах и жрицы в Додоне, совершили действительно много хорошего для Эллады и в частных, и в общественных делах, а в здравомыслии — мало или совсем ничего». Похожий пример находим и в «Состязании Гомера и Гесиода»: «Говорят, что когда он (Гесиод) входил в храм, ставшая боговдохновенной пророчица сказала…» И если мантиса кто-нибудь еще мог бы счесть безумным, то на профета такое представление никогда не распространялось: он всегда, по объяснению Платона, отличался благоразумием и проницательностью, а также умением логично и в доступной форме толковать божественную волю.

Но тогда восседающая на треножнике Пифия должна была вести себя точно так же, как и Калхант, Тиресий, Амфиарай, — словом, любой обладатель двойного сокровища пророческого дара: созерцая духовным зрением и иррационально постигая посылаемые ей богом откровения, она не теряла самосознания, не впадала в неистовый медиумический транс и не испытывала состояния гипноза; ее разум, бездействуя, но не отступая, пока она, как мантисс, читала волю Аполлона, сразу же активно включался в процесс, едва лишь наступал момент оформления образов незримого мира в доступные для человеческого понимания высказывания, и Пифия переходила к осуществлению задачи профета.

В изображении авторов разбираемого периода поведение дельфийской жрицы ничем не отличается от поведения других пророков. Впервые Пифию упоминает Фе-огнид, называя жрицей. Так же именует ее и Пиндар.

Но самые, пожалуй, интересные подтверждения этой мысли мы находим у Плутарха. В диалоге «О том, что Пифия более не прорицает стихами» он пишет: «Ведь не богу принадлежат и голос, и речь, и выразительность, и ритм, а женщине; он лишь дает образы и зарождает в душе ее свет, открывающий будущее, — ведь это и есть вдохновение». Иными словами, Аполлон, зажигая свет в душе жрицы, открывает ее духовное зрение и дает ей возможность стать знающей — стать мантисом; но для передачи божественных откровений уже сама Пифия подбирает наиболее подходящие слова, метафоры и сравнения, а если нужно, и ритмическое оформление, т. е. исполняет функции профета. Через несколько страниц Плутарх вновь возвращается к этой проблеме и предлагает следующее рассуждение: человеческая душа пользуется телом как орудием, и при этом сама душа является орудием бога; достоинство же любого орудия заключается в том, что оно являет через себя замыслы того, кто им пользуется; но орудие не может показать замысел творца чистым и невредимым, при передаче оно неизменно примешивает и что-то от себя; например, луна и очень похожа на солнце, и служит послушным его орудием, но сияние и жар солнца она посылает нам уже совсем в ином виде: свет становится слабым, а тепло вообще исчезает.

Аполлон, Артемида и гигант. Деталь северного фриза сокровищницы сифнийцев в Дельфах.

Ок. 525 г. До н. э.

И затем Плутарх продолжает: «Прибавь к этим прекрасным словам и такую мысль: здешний бог пользуется Пифией для возвещения откровений так же, как и солнце пользуется луной, дабы показать свой свет: ведь он являет и открывает свои мысли, но являет их не в первозданном виде, поскольку передает через смертное тело и человеческую душу…»