Впоследствии мне пришлось услышать, что Капабланка с похвалой отозвался о моей игре. Но выражение лица чемпиона мира в момент окончания партии было не из приятных...

Ухожу из зала и в фойе встречаю одноклассницу Веру Денисову — в большом зале шел толстовский вечер (15 лет со дня смерти Льва Николаевича). Вера была потрясена моим успехом.

На следующий день я на радостях проспал и опоздал на первый урок. Ребята увидели меня через стеклянную дверь и попытались поднять шум, но у Шайтана не расшумишься (был урок истории). Звонок — и все кинулись ко мне. Понял, что дело плохо, и пытался бежать, но в зале преследователи меня настигли и начали качать (недавно моя одноклассница Соня Рогинская напомнила, что при этом я не сопротивлялся и лишь старательно прижимал очки к носу). Спас меня Михаил Эммануилович — ему удалось сохранить серьезный вид. Девочки шептались в стороне; потом я узнал — они решили, что во мне что-то есть.

Но вздыхал я по Мурке Орловой — сестре моего товарища Шурки, того самого, который считал, что ворона может быть интеллигентной. Девица была способная, кокетливая, с томными голубыми глазами.

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал Димка Зайцев. — Мурка с тобой целоваться не будет... Ты еврей.

Я был ошарашен не столько тем, что Мурка не будет целоваться, как тем, почему она не будет... При рождении отец дал мне русское имя. «Живет в России, — сказал он матери, — пусть чувствует себя русским». Отец запретил дома говорить на жаргоне, вторая его жена была русская. И вот — сила предрассудков.

Несколько лет спустя на квартире у Веры Денисовой встретился наш класс. Мурка явно была уже не согласна с Димкой Зайцевым, но — что делать? — от детского чувства ничего не осталось. Да и Димкино мнение, наверно, изменилось со временем... Был он волевым спортсменом: однажды победил на лыжных гонках нашего класса на Неве (в те годы Нева замерзала надежно). Мечтал быть военным и добился своего — окончил Военно-инженерную академию. Был на Карельском перешейке в финскую войну, в Отечественную — под Сталинградом и на Брянском фронте. После войны вернулся в академию, защитил диссертацию и был начальником кафедры — вот тебе и Димка!

Наступил 1926 год. Чтобы попасть в финал чемпионата города, надо было обязательно занять первое место в своей полуфинальной группе И я, и сильный первокатегорник Шебаршин выигрывали все партии. Но вот выигрышную партию с Лаврентьевым свожу вничью: остается последняя надежда — обыграть Шебарши-на. Наша партия продолжалась в общей сложности около 11 часов — в конечном итоге мне удалось ее выиграть.

Второй раз партия была отложена в выигранном ладейном конце, и мой партнер решил использовать последний шанс: окольным путем он сообщил, что если партия кончится вничью, то в финал мы будем приглашены оба. А вдруг 14-летний малец поверит? Я не поверил!

Финал был в июне. На старте я набрал 5 из 5! Потом дела пошли хуже, но все же удалось поделить 2—3-е места с А. Ф. Ильиным-Женевским. Я завоевал себе место на шахматном Олимпе города.

Играли мы в Центральном доме физкультуры на Мойке. Ходил на игру пешком, через Марсово поле. Дома выпивал стакан молока, и после прогулки голова была ясна, настроение отличное.

Именно тогда впервые я почувствовал себя уверенно за шахматной доской, почувствовал свою силу. Пожалуй, это произошло во время партии с Рохлиным. Попал я в тяжелое положение, но ловко выкрутился и отложил партию с небольшим позиционным перевесом. При доигрывании выяснилось, что я и позицию лучше понимаю и варианты считаю точнее — партнер «поплыл» и быстро проиграл.

Осенью 1926 года родители заволновались. Рохлин позвонил отцу и сообщил, что я должен играть на 5-й доске в командном матче Ленинград — Стокгольм, надо ехать в Швецию. Опять мама помчалась к заведующему школой, на сей раз к Сергею Ивановичу Тхор-жевскому. Сергей Иванович был нашим классным воспитателем и преподавал историю. Это был очень серьезный, доброжелательный и умный человек — внешностью он чем-то походил на деятелей Великой французской революции. Кстати, историю революционного движения он знал превосходно.

— Чтобы в таком возрасте увидеть свет, — сказал он матери, — можно пропустить школу в течение десяти дней.

Итак, я еду в Стокгольм, отец дал денег на покупки. Едем поездом до Гельсингфорса (Хельсинки), там даем сеансы. Я приобретаю европейский вид, мне покупают костюм, шляпу «Борсалино» и роговые очки. Затем — поездом до Або и пароходом в Стокгольм. На пароходе после обеда нас выстраивают для опознания — какой-то русский не заплатил в ресторане. Потом его находят — оказывается, один белоэмигрант решил устроить провокацию.

Матч в Стокгольме протекал очень напряженно, но с минимальным перевесом побеждает команда Ленинграда. Мне удалось набрать Р/г очка из 2 против Штольца (будущего гроссмейстера). На банкете всем наливают по одному бокалу вина (сухой закон). Один из шведов долго не решается ко мне обратиться, но в итоге выпивает и мой бокал...

На следующий день идем тратить деньги — дело простое. Вечером в номере, где живем мы с Ильиным-Женевским, собирается многочисленная компания. Есть хочется, а на ресторан денег уже нет. Собираем мелочь, и добровольцы идут за хлебом и сыром. Набиваем рты. Стук в дверь, и появляется Людвиг Кольни, президент Шведского шахматного союза. Он в смущении останавливается, но делает вид, что все в порядке.