В институт меня не приняли. Профессора тогда не имели права голоса, всем распоряжался Пролетстуд. Из числа школьников, успешно выдержавших испытания, принимали только детей специалистов (инженеров) и рабочих. Я был сыном «лица физического труда» (тогда была такая категория — к ним относились дворники, зубные техники и др.). Рохлин, заместитель председателя шахматной секции облпрофсовета, заготовил ходатайство облпрофсовета и поехал в Мраморный дворец — там помещалась апелляционная комиссия. После двухмесячных хлопот и тревог, с моей личной точки зрения, гора родила мышь — меня зачислили на математический факультет университета. Там был недобор, так как рабфаковцы туда шли неохотно. Все хотели работать на индустриализацию!

Однако все же меня перевели в политехнический. В первых числах января 1929 года в Москве были студенческие командные соревнования по шахматам. Руководителем ленинградской команды был Иван Демьянович Пушкин, заместитель председателя Ленинградского пролетстуда. Пушкин сам учился на электромеханическом; когда в Москве мы заняли первое место, он похлопал меня по плечу: «Знаю, знаю, к нам хочешь... Переведем!» И вот в начале февраля новый студент-политехник впервые пришел в группу на занятия.

Почти все были с рабфака, в возрасте двадцати пяти — тридцати пяти лет; из тридцати студентов лишь четверо — со школьной скамьи. Сначала отношение ко мне было настороженное, но оно быстро рассеялось. Вайя Калачанов, Лев Цейтлин (он был из школьников), Вася Новиков, Серега Забродин оказались моими новыми друзьями. На факультете общих лекций почти не было, лишь физику читал всем студентам Владимир Владимирович Скобельцын (отец нынешнего академика), да на втором курсе лекции по электрическим измерениям — Михаил Андреевич Шателен (один из первых русских электротехников), а теоретические основы электротехники — академик Владимир Федорович Миткевич.

Основные знания студенты получали в группе, где теорию и упражнения вели весьма квалифицированные педагоги. Они принимали экзамены (контрольные работы) по мере прохождения курса: экзаменационных сессий как таковых, по сути дела, не было. Оценки были простые — сдал или нет! Преподаватели хорошо знали слабости своих студентов, помогали им, да и знания легко было проверить.

Теоретическую механику преподавал бывший артиллерийский поручик Николай Александрович Заботкин. Маленького роста, кругленький (и голова была круглая, хоть и несоразмерно большая), подтянутый, с неизменным пенсне на маленьком носике, глаза — с затаенной хитринкой. Говорил четко, дело знал отлично и преподавал по своей системе: сначала объяснял, как решать задачи (давал при этом формулы), проводил Упражнения, а затем излагал теорию. Некоторые рабфаковцы были подготовлены слабо, учиться им было нелегко. Один из них, некто Дерюгин, был уверен, что это и происходит из-за оригинального метода Заботкина.

— Николай Александрович, а разве не лучше — сначала теория, а потом упражнения?

— Нет, не лучше, а хуже...

Тут Дерюгин стал горячо доказывать, что сначала нужна теория, а Заботкин немногословно, но ловко отбивался. Наконец отчаявшийся спорщик использовал последний аргумент:

— Ну хорошо — разве не все равно, что сначала и что потом?

Тут Заботкин преобразился: лицо его стало строгим, в глазах смех.

— Если все равно, не будем ломать установленный порядок, — заявил он под общий хохот.

Задача передо мной была нелегкая: за пять месяцев должен был сдать все дисциплины за первый курс. Учиться было почти некогда — я только «сдавал» (занятия в группе посещал, лекции пропускал). Один экзамен по физике я завалил (на уравнении Ван дер Ваальса), и надо же — Алексею Ивановичу Тхоржевскому, родному брату моего школьного учителя истории! Каюсь, готовил шпаргалки: в день контрольных вставал в пять утра, конспектировал курс на нескольких листиках бумаги, завтракал, бежал по Невскому до Литейного, на ходу вскакивал на последнюю (открытую) площадку второго вагона «девятки» и в десять-одиннадцать утра уже сидел в аудитории. Запоминал я все неплохо, в шпаргалку заглядывал в исключительных случаях...

Сидел я на одной парте с Цейтлиным: длинный, худой, чуть сутулый, взор исподлобья, говорил негромко, юмора хоть отбавляй, упрямства — тем более. Никогда я не встречал студента более способного — он усваивал самую суть дела, и прочно. Преподаватели его побаивались. По сравнению с ним я усваивал знания слабо — потом, правда, выяснилось, что в поиске я был сильнее.

— Я знаю, что вы ничего не знаете, — полупрезрительно и полушутя говорил мой товарищ, — но вы молчите с таким видом, что преподаватель верит, будто вы кое-что знаете...

И вот я перешел на второй курс. Медицинская комиссия — пошлют или не пошлют в военный лагерь: ведь на носу очки? Лагерь не армия — признали годным.

Живем в палатках. По неопытности занимаю крайнее место: стоит в дождь во сне прикоснуться к тенту, становлюсь мокрым — палатка пропускает воду.

Сначала нас ночью частенько гоняли на аэродром. Однажды я даже одевался во сне, замешкался, догнал свое отделение и полностью проснулся лишь при подходе к летному полю. Аэродром тогда был в высокой траве, роса, мы промокали насквозь. Самолеты допотопные — «юнкере» (ЮГ-3) из гофрированного металла, матерчатые И-2 и Р-1... Конечно, мы на них не летали, а только мыли и протирали.