Эйве и Решевский и слышать не хотели о соглашении, они даже не интересовались его содержанием. Они явно хотели оставить вопрос открытым. Догадаться о том, что они сговорились, и за счет советски^ шахматистов, — было нетрудно. Это и подтвердилось впоследствии. Надо было действовать решительно. «Если соглашение не будет рассмотрено и подписано сегодня, — говорю я в унисон с переводчиком, — завтра я направлю открытое письмо шахматистам в мировую прессу, где расскажу, что произошло на нашем совещании...»

Романов делает мне большие глаза, Кеменов — какие-то знаки. «Что это, угрозы?» — взвизгнул Решевский вместе с переводчиком.

Но прагматик Эйве быстро смекнул, что произойдет, если Ботвинник письмо напишет! Спокойным тоном, как бы и не было никаких споров, он просит прочесть проект соглашения. Все прошло весьма мирно — проект был объективным. Только Решевский потребовал, чтобы по пятницам (после восхода звезды) и по субботам (до ее восхода) он был свободен от игры.

«Позвольте, но ведь раньше вы играли в эти дни?»

«Да, но я и потерял отца — бог меня наказал...»

Против таких аргументов спорить было невозможно, и все согласились. Половина соревнования должна быть в Гааге, другая — в Москве. Каждый с каждым играет по четыре партии, всего двадцать туров. Соглашение будет подписано вечером во время приема в ВОКСе по случаю закрытия матча.

На приеме американские шахматисты передают Н. Романову (для передачи Сталину) дар — тонкой работы трубку, на которой Сталин и Рузвельт сидят за столиком и играют в шахматы.

Романов отводит меня в сторону, обнимает (сразу понял, что-то случилось) и говорит, что соглашение подписать сегодня нельзя, он не успел согласовать с правительством финансовые вопросы.

И тут сделал я типичную для себя ошибку — решил, что партия все равно выиграна и можно поблагодушествовать. «А сколько времени нужно, чтобы согласовать эти вопросы? Месяца хватит?» Романов явно обрадовался. «Ну, так заключим джентльменское соглашение (без подписания) с тем, что, если в течение месяца возражений не будет, оно входит в силу автоматически».

Эйве был тронут, остальные участники также согласны. Все расстались мирно и дружелюбно.

Звоню Романову через месяц, ответа нет. Через два — то же самое. А из-за рубежа возражений нет, значит, на Западе соглашение уже признано!

В декабре вызывают меня к председателю.

«От соглашения надо отказаться».

«Почему?»

«Все соревнование должно быть в Москве».

«Неправильное решение!»

«Что, — вскричал Романов, — решение руководства неправильное?!»

«Да, по неправильному докладу...»

Итак, все рухнуло. Ясно, когда Эйве узнает, что мы отказались от джентльменского соглашения, он объяснит всем, что с советскими шахматистами нельзя иметь дела; он найдет способ решить вопрос о первенстве мира без нас!

Я решил оставить шахматы.

Кстати, осенью 1946 года мне попалась в руки статья некоего Фрея в журнале фирмы «Браун-Бовери» — он пришел к тем же выводам по сильному регулированию возбуждения синхронной машины, что и я в своей кандидатской работе (с 1944 года я работал в техническом отделе Министерства электростанций). Я и решил довести свою работу 1937 года до логического конца — расширить теорию, создать систему управления и экспериментально на крупном генераторе доказать истинность теории.

От чемпионата СССР — он начался в декабре — я отказался наотрез. Обо мне (в сообщениях о турнире) газеты ничего не писали. Все недоумевали: где же Ботвинник? Звонили родные — подозревали что-то неладное... Тогда в «Правде» было опубликовано интервью со мной — распространившиеся слухи погасли. Я дал себе слово больше не заниматься вопросами организации борьбы за первенство мира и полностью перешел на электротехнику.

Весной Слава Рагозин мне сообщил, что подготовлено решение о признании джентльменского соглашения о вступлении в ФИДЕ и о посылке советской шахматной делегации в Гаагу на очередной конгресс ФИДЕ — там должно быть принято формальное решение о первенстве мира.

Потом выяснилось, что решение задерживается, есть опасность, что наши делегаты и не поспеют прибыть на конгресс в Гаагу. После долгих колебаний решаю все же посоветоваться с Алексеем Александровичем Кузнецовым. В январе 1941 года в доме отдыха в Пушкине мы со Славой Рагозиным познакомились с ним — тогда Кузнецов был первым секретарем горкома партии в Ленинграде; теперь же он работал в Москве, в ЦК партии.

«Не волнуйтесь, все будет хорошо, — слышу в трубке высокий голос Алексея Александровича, — делегация уедет вовремя».