Федюхин кивнул, ни говоря ни слова. Сцепив пальцы, он молча смотрел на протокол, и по застывшим глазам было понятно, что не читает.

— Да, именно кратковременную, — продолжал Ивашов, — На минуты, может быть, на десятки минут. С неизбежным последующим ухудшением. Я был прискорбно неправ в своей оценке метода.

— Спасибо, товарищ майор, — произнес Федюхин, глядя на папку с отчетом, — Я все понял, и понял, как мне нужно действовать дальше. Это был важный урок. Разрешите идти? У меня смена через четверть часа.

Огневу совершенно не понравились ни тон, ни походка Федюхина. Он отчетливо брал на себя всю вину, как будто он и придумал, и одобрил, и сделал это все, уже зная будущий результат.

После смены с ним нужно будет серьезно поговорить. А пока — сортировка.

Раиса когда-то очень ярко почувствовала, как при запредельной нагрузке у врача появляется как бы второй поток мыслей, своего рода внутренний голос, будто кто-то диктует диагноз. Парадоксально, это состояние дает иногда и очень яркие идеи на почти отвлеченные темы. Можно, оказывается, одновременно осматривать раненого, надиктовывать направление уже осмотренному и вспоминать, что во время Империалистической французские солдаты называли врачей на сортировке “ангелами смерти”, как будто они по своей воле решали, кому предоставить шанс, а кому нет. Или думать, что вот это вот четырехчасовой марафон в темпе спринта похож на попытку проплыть подводную пещеру, остановился — утонул. И все время в голове билось — продумать разговор с Федюхиным. Это будет потяжелее, чем с родственниками умершего. Сравнить его состояние можно разве что с горем человека, потерявшего любимую жену с нерожденным ребенком.

За сортировкой разумно стоял обед, а потом предельно неспешная — в сравнении с сортировочной и операционной — работа в маленьком медсанбатовском стационаре. Огнев немного сдвинул дежурства, чтобы освободиться, когда Федюхин поест после своей смены, но, как ни старался, никакого подходящего начала для разговора не нашел. Посмотрел на часы — минут через пятнадцать, хочешь — не хочешь, а придется начинать. На воздухе, что ли, пройтись, может, придут в голову свежие мысли…

На свежем воздухе мысли остались те же. Но тут от безнадежных попыток что-то придумать Огнева отвлекло движение. Кто-то, пригибаясь, прошел за аптечную палатку. Проскользнул вдоль брезентовой стенки под полог. По хорошему делу так не ходят. В аптеке сейчас никого нет, лекарства на всю смену выданы. Кто-то из легкораненых решил спиртом разжиться? Не похоже. Уж если кто решился бы, в перевозочной проще. А если диверсант?

Огнев быстро огляделся — вокруг никого. Спускались сумерки, от реки натягивало туман и крайние палатки уже терялись в нем.

“Позвать бойцов? Нет, спугну. Один человек. Справлюсь. В крайнем случае — выстрелить успею, и никуда он уже не денется”.

Огнев снял с предохранителя пистолет, дослал патрон, и, держа фонарик в левой руке на отлете, стараясь не шуметь, вошел в аптеку. Так и есть, около одного из ящиков копошился темный силуэт, шкрябал по замку ключ. Огнев включил фонарик, осветил сидящего и крикнул: “Ни с места!”

И к своему изумлению увидел Федюхина, на ощупь закрывавшего ящик с сильнодействующими средствами. Тот вскочил, торопливо убирая что-то в карман. Огнев бросился к нему.

— Что это у вас?

— Оставьте… — щурясь на режущий в темноте глаза свет маленькой лампочки, он подался назад, — ничего…

Бросив пистолет, Огнев перехватил капитана за руку. В свете фонарика блеснули ампулы.

— Морфий. Зачем? И куда столько?

Федюхин ватно осел на ящик. Забрать у себя ампулы он позволил безропотно. Съежился, ссутулив плечи.

— Н-надеюсь, вы не посчитали меня морфинистом? — выговорил он глухо, — Впрочем, все равно. Я не смогу после такого, понимаете? Все кончилось. Моя идея не просто провалилась. Раненые от моей, с позволения сказать, заботы — погибали! Как я могу после этого?…

— Наша идея, Анатолий Александрович, показала себя несостоятельной. Наша с вами идея. И сейчас самое главное — не дать никому повторить нашей ошибки, а не… Вот вы, стало быть, отравитесь. Потом я, — Огнев сообразил, что его пистолет все еще болтается на шнуре, подхватил, поставил на предохранительный взвод и убрал в кобуру, — застрелюсь. Начсандив, он ведь утверждал план, помните? — санитаром-носильщиком в роту пойдет. А работать кто будет?

— Да кто угодно справится лучше меня!

— А вот это вы напрасно, — Огнев сел на соседний ящик и поставил рядом фонарик так, чтобы его свет не бил никому из них в глаза, — Вы опытный врач, с большим довоенным стажем. Молодым вашей нагрузки не выдержать.

— Тогда почему у меня процент смертности при операциях выше, чем у молодых? Я должен спасать жизни, а вместо этого пополняю свое личное кладбище!

— Вам направляют тех, с кем молодые точно не справятся. И, вы знаете, меня в тридцать девятом в командировку в Ленинград послали. Посмотреть на результаты работы, которые мы у себя в частях считали замечательными. И посмотрел. Не напился только потому, что магазина по дороге на вокзал не попалось. А там уж не до того было.

— Это вы про первичный шов? Я о нем у Юдина читал…

— А я его, простите, этими вот руками делал. И получилось у нас не лучше, чем у французов, разве что мы не успели так глубоко вляпаться. После открытия антисептики, знаете ли, среди хирургов и суициды были, и родственники пациентов хирургов убивали. Все было. И еще будут открытия, переворачивающие нашу работу.

Федюхин впервые поднял голову, желтый тусклый свет фонарика делал его лицо похожим на плохо сработанную посмертную маску: