В кабине шофер чуть набрался духу и выдал претензию. Побежденный, он все-таки не желал, чтобы последнее слово оставалось не за ним.

— Поеду как положено, чай не дурак. А вот лаять меня этак, товарищ лейтенант медицинской службы, не надо! Расстрелять за невыполнение боевого приказа вам уставы Рабоче-Крестьянской позволяют. Даже, вон, карданным валом обозвать еще по специальности, а чтобы схимником или кишкой — не дозволяется такое уставом. Я из пролетариев, между прочим, а не из кулацко-поповского элемента!

Высказав такое, шофер демонстративно взревел мотором и отбыл. Раиса проводила машину взглядом, удостоверившись, что соблазн прибавить газу она у него отбила начисто. Лишь тогда вернула наган в кобуру и доложила Кочеткову, что все в порядке.

— Будь моя воля, — ответил тот с неожиданным чувством, — я бы женщин вовсе к фронту не подпускал!

— Что, не тех слов понахваталась? Или курица — не птица?! — вскинулась Раиса, у которой гнев еще не остыл, и только тут сообразила, что совершенно не собиралась грубить мягкому и почти гражданскому хирургу, не говоря уж о званиях и должности.

Но Кочетков не то, что не рассердился, а стал вдруг извиняться:

— Да разве я про вас, что вы? Вы… все правильно сделали. Не по уставу, конечно, но по сути совершенно верно. Пойдемте, проверим, все ли в порядке в стационаре.

Когда обошли все палатки и вернулись на дежурный пост, где слабо чадила коптилка, Кочетков, тяжело опершись ладонями на самодельный стол, вздохнул:

— Тут вы были совершенно правы. Это я оплошал. Командир, а командовать не умею. Я совсем не об этом, а… о женщинах в целом.

Раиса, которая после почти суточной смены думать не могла о чем-то, кроме отдыха, и даже стычка с шофером не пересиливала желания тут же упасть и уснуть хоть на полчаса, посмотрела на него удивленно.

Вид у Кочеткова был сейчас не боевой, как с утра, но и не усталый, а какой-то до крайней степени несчастный и побитый, будто это на него сейчас орали, причем за дело.

— Я совершенно не спорю, — заговорил он негромко и быстро, — иногда приходится ругаться. В том числе и женщинам. Порой это даже необходимо. Ну и тяжело работать… Но война, вы понимаете — вынуждать женщин жить в таких немыслимых условиях… шагать эти бесконечные марши, носить форму, спать в холоде и сырости. И главное — брать в руки оружие, стрелять и убивать. Это преступление. И за это преступление немцы будут нести ответ перед всем человечеством! Это их преступление и наша, мужчин, вина, что вам приходится воевать. Вы скажете мне — что же делать, по-другому нельзя. Все, способные держать оружие. Да, я понимаю. Вы скажете, — Раиса ни слова не могла бы вставить, даже если бы захотела, но Кочеткову нужен был не собеседник, а слушатель, — что женщины могут сражаться не хуже мужчин. Или то, что эта девочка, которую я оперировал… она связист, ей едва ли приходилось в кого-то стрелять, как и вам…. У нее в документах двадцать пятый год рождения, но это она военкома обманет, а я вижу, ей семнадцать-то хорошо если летом исполнилось…

“Мне — приходилось. Правда, так и не узнаю, застрелила я того фрица или нет. Но как будто попала”, - подумала про себя Раиса.

— Смерть — это та вещь, от которой женщины должны быть как можно дальше. Дальше женщин от нее должны быть только дети. Потому что назначение женщины — дарить жизнь, а дети — они сама жизнь и есть, — продолжал Кочетков уже без прежнего напора, — а вы теперь — смотрите в лицо смерти. Всякий день и час.

— Товарищ капитан, — ответила Раиса мягко, — машин похоже до утра не будет, всех транспортабельных мы отправили. Там кипяток еще остался, хотите?

Она пыталась говорить с напарником как всегда говорила с больными, когда их надо было немного отвлечь — от боли, от мыслей об увечье или страха перед предстоящей операцией.

— Вот когда дойдем до Берлина, мы за все это с фрицев спросим. А что до женского дела или не женского, — Раиса поставила на стол две кружки, вытащила прикрытый стеганкой чайник, — то если уж женщину природа поставила на службе у жизни, то сшивать порванное — это самое женское занятие и есть. Тем мы здесь и заняты, а не только всяких… прохвостов воспитываем.

И только в этот момент на нее как снег на голову обрушилось понимание шоферских слов. Едва успев поставить чайник, она зашлась в настолько неудержимом хохоте, что Кочетков посмотрел на нее с неподдельным ужасом.

— Да не истерика у меня, — с трудом произнесла Раиса, — Это я шофера поняла! Только что сообразила, чего он от меня услыхал. Обиделся… что его схимником обозвали. А это я сгоряча пообещала его, паршивца, на карданный вал насадить по самую сигмовидную кишку, если сей же час не поедет! А он услышал — “схимник” да “кишка”, и “кишку” за кого-то вроде подкулачника принял.

Кочетков от смеха поперхнулся кипятком и не сразу восстановил дыхание.

— По какую? — произнес он, едва отдышавшись, — Вот так занимательная анатомия! Жаль, не решусь записать такое в дневник. Но честное слово, запомню.

— Пульс падает, Алексей Петрович!

— Камфору под кожу, быстро. Ну, боец, два шва осталось…

Камфора не то что не помогла, а как будто ускорила смерть. Сестра еще давила на поршень, когда наркотизатор сказала обреченно: “Пульса нет”.