— Про рабочего пусть не затирает, — Денисенко, уловив знакомое слово, нахмурился. — Знаем мы их, “арбайтеров”. На этакий пистолет честному пролетарию года два горбатиться. Каковы были его обязанности в армии?

Военинженер перевел вопрос, пленный обрадованно закивал и начал излагать. Все увиденное в армии оказалось совершенно непохожим на то, как он себе представлял военную медицину. Оберштабсарцт доктор Химмель, старый ворчун, не допустил его даже ассистировать при полостных операциях. Три недели его продержали на побегушках и отправили в батальон, помогать на передовой, невзирая на плоскостопие.

— На жалость давит, — фыркнул Денисенко, — При плоскостопии походка была бы другая, особенно с ящиком. Уж соображал бы, кому арапа заправляет, пролетарий плоскостопый.

Эпопея незадачливого недоврача в батальоне тоже не свидетельствовала об особых талантах. Во всяком случае, уже через две недели после нового назначения ему не доверяли ничего серьезнее, чем сидеть с безнадежными.

— Транспорта едва хватало для легкораненых, на пыльных дорогах машины требуют невозможно много обслуживания, а шоферы из пленных заморозили радиаторы у шести грузовиков, их, конечно…

Унтерарцт осекся на середине фразы, под тяжелым взглядом Локотоша беспомощно сжался, но тут же нашелся.

— … их так и не ввели в строй из-за отсутствия запчастей.

— С пленными что сделали, пусть скажет, — неторопливо произнес Денисенко.

— Не знаю, честное слово не знаю! Я знаю только, что мы остались без трети исправных машин! А когда я спросил о том, как на передовых пунктах соблюдать асептику, мне сказали, что это невозможно и даже думать об этом — признак изнеженного маменькина сынка, не представляющего современной войны! Я сослался на Эсмарха, но мне сказали, что еще одна подобная комедия и я буду копать полевые ровики!

Денисенко и Огнев обменялись такими выразительными взглядами, что пленный замолчал на полуслове, испуганно оглянувшись на военинженера. Тот наблюдал эту сцену с величайшим интересом, потом спросил у Денисенко:

— Асептика, я ее правильно? Это вроде по-медицински, а не по-немецки. Какая-то особая чистота?

— Именно, — кивнул Денисенко. — Медицинская, то есть самая свирепая, Андрей Николаич. И то, что они на нее рукой махнули! Да… так, пожалуй, они нашей артиллерии половину работы сделают.

По лицу пленного было хорошо ясно, что он судорожно пытается сообразить, чем же вызвал такое неудовольствие. Не дожидаясь нового вопроса, он заговорил снова, теперь отчаянно жестикулируя.

— Но по крайней мере, мы имеем дело с сильными молодыми людьми со здоровым иммунитетом… — здесь он вновь осекся и опустил глаза.

Эту фразу Алексей понял даже без перевода. Значит, Эсмарх для нынешних немецких врачей “комедия”, и вся надежда на “сильный иммунитет”?

— Вы хотите сказать, — сразу подобрать слова оказалось нелегко. Последний раз ему приходилось вспоминать немецкий еще в ту войну, году кажется в шестнадцатом, — Вы хотите сказать, что полностью отказались от асептики… здесь?"

"Как, черт бы его побрал, будет по-немецки "войсковой район"? Фрау Штекляйн, классная дама, взбучку бы устроила за произношение. Ничего, этот понял”.

— До дивизионного медицинского пункта она неприменима, и командование распорядилось не тратить время. Но все же мы добиваемся очень неплохих результатов.

"Неплохих результатов. На тех кто выжил, надо полагать. Что он там еще болтал об эвакуации? Отправили раненых в живот без перевязки, дескать время дорого. Раненых в голову — пешком. Из них хоть кто-то дожил до госпиталя? А, он не знает. За это отвечают другие. Кажется, асептика для него так и осталась просто словами Незыблемых Авторитетов, а не одним из столпов современной хирургии".

Под конец, видимо, убедившись, что несмотря на явное неодобрение, никто не собирается его прямо сейчас расстреливать, пленный совсем разговорился, пожаловался на откровенную тупость тыловых служб, не имеющих, по его мнению, должного уважения к медицине, на ленивых и вороватых румын, которые непонятно, зачем вообще нужны в армии — здесь он не стеснялся в выражениях, костеря румын олухами, тупицам, пародией на солдат и “явным доказательством вырождения”, похоже, они здорово его допекли. Еще посетовал на мышей, от которых нет никакого спасения даже в госпитале, на участившиеся случаи тифа и, он сам не видел, только слышал, и очень боится поверить, чуть ли не чумы. Хвалил захваченные вместе с ним сульфаниламиды, трофейные, французские. Недоумевал, почему же командование их не одобряет, хотя доктор Химмель совсем иного мнения.

"Жаль, конечно, что он их так и не дождется. Но надеюсь, они принесут пользу коллегам".

— Переведи — брянский волк ему коллега! — не выдержал Денисенко.

— Идиомы не переводятся, — с явным сожалением заметил Локотош. — Ему если и растолковать, не поймет.

Пленный, сообразив, что опять ляпнул что-то не то, затараторил, всем видом являя совершенную благонадежность. Военинженер, чуть заметно усмехнувшись, продолжил переводить:

— Он говорит, что очень надеется, что его знания и усвоенный им опыт передовой европейской медицины окажутся нам полезны.