Алексею сразу вспомнились щипцы для зажигательных бомб в прихожей. Этот дом что-то поневоле растревожил в нем. Он дышал тем самым уютом, что не довоенный даже, а совершенно вечный, который так отчаянно стараются сберечь, несмотря на войну, бомбежки и сахар по карточкам, светомаскировка соседствует с зелеными плюшевыми шторами с шелковыми кистями, щипцы для бомб — с зонтиком.

Этот уют, так тщательно оберегаемый и обманчиво прочный, гибнет первым. Но именно за него, он видел это еще в Гражданскую, так отчаянно цепляются люди, как за якорь, который их удерживает в этом бушующем море. У каждого свой, снова пришло на ум то, что открылось еще в Инкермане.

Фотографии занимали не только альбом, и половину стены. И везде — дети, дети, дети. Просто, порой очень бедно одетые, но всегда веселые. Младшие классы, старшие классы. Точно такие же фотографии ему присылал из Москвы сын…

На самом верху в простой деревянной рамке — семейный портрет. Вероятно, снимали перед самой войной, а может она уже шла. Анна на снимке необыкновенно серьезная, и тени улыбки не различишь на строгом лице, Лида жмется к отцу. Капитан-лейтенант. Кажется, все-таки июль сорок первого, по выражению лиц.

А беседа вновь вернулась к школе. Очень быстро Алексей понял, что хозяйка дома и в нем видит практически коллегу, преподавателя.

— Я всегда знала, что Аня поверит в себя как в специалиста как только у нее появится хороший учитель. У нее и дома, и на службе — целая библиотека. Но книги — это еще не всё.

— По военному времени копию своей библиотеки надо носить в голове.

— У вас тоже своя библиотека есть?

— Была. В Севастополе осталась.

— Но без поддержки и совета старшего товарища книги не спасают. А ее же бросили в самостоятельную работу как с обрыва в воду, умеешь или нет, а плыви.

Аня несколько смущена, но не пробует возразить. Мать в своей стихии, ей наконец есть с кем поговорить на равных. И приход учеников радует. А молодые летчики тоже рады хоть на минуту вспомнить себя мальчишками, для которых самая большая беда — это внеплановая контрольная.

— Да-да! А помните, Наталья Павловна, как вы нам подбирали рассказы о летчиках на французском? “Луи Блерио первым в мире Ла-Манш перелетел, а вы на его родном языке двух слов связать не можете!”

— А как бы я еще усадила вас обоих за учебники? Вы же ни о чем другом, кроме самолетов не могли говорить целый год! Но ведь и мне пришлось учиться вместе с вами. Как бы я могла говорить с вами о первых авиаторах на французском, когда я и по-русски не так много о них читала тогда? Так что, милые мои, мы в вами учили друг друга тогда. И мой вам совет — постарайтесь не забыть этих уроков. Что-то подсказывает, что они еще вам пригодятся. Как знать, может нам предстоит вернуть свободу и Франции тоже.

— Тогда после победы пролетим маршрутом Блерио! — подхватывает Андрейченко и улыбается так, будто уже написал полетный план.

Лицо старой учительницы сделалось вдруг вдохновенно-серьезным, а голос отчетливым и громким, будто она вновь стоит у классной доски. Еще недавно, осенью сорокового, начиная уроки с новым классом, она говорила с ними о Франции. О Франции сражающейся, той, что никогда не покорится врагу, даже будучи разорванной пополам войной.

Оказывается, Наталья Павловна тоже успела перечитать Юдина, попросила у Анны. И теперь думает, что рассказать детям о французских врачах. На дворе август, скоро учебный год.

— Учитель, врач, инженер, люди этих профессий учатся всю жизнь. Но это не значит, замыкать себя внутри одной профессии. Не интересуясь ничем сверх своих всечасных дел, мы отнимаем у себя очень много. Целый мир.

— Точно так, Наталья Павловна. Если человек не вертит головой, у него пропадает подвижность шеи. А там и подвижность мозга, — Алексей сначала произнес это, а уже потом вспомнил, кому он последний раз говорил то же самое и вновь встала перед глазами Москва сорокового года, вот такая же летняя, жаркая, залитая щедрым августовским солнцем.

После рассказа о знаменитых хирургах, не чуждых музыке и живописи, хозяйка дома глядела на него с искренней благодарностью.

— Не знала. Действительно — музыка как ничто иное созвучна с медициной. У врачей и музыкантов очень похожи руки, я всегда это замечала. И значит, Анечка, я была права, когда убедила тебя не бросать музыку. А ты, Антон, не жалеешь теперь? Ведь у тебя тоже такие музыкальные руки.

Лукьянов немного смутился. Он действительно часть беседы бережно перелистывал уже не альбом, а ноты.

— Теперь жалеть поздно. У нас там другая музыка нынче. Попробовал вот прочесть ноты — понимаю, что позабыл. Даже из “Детского альбома” Чайковского уже ничего не смогу. Анна Кирилловна, может вы нам сыграете?

Анна долго листала ноты, никак не решаясь остановиться на чем-нибудь, наконец отложила их и закрыла папку. Решительно взяла первый аккорд, глубокий и сильный звук отразился в оконных стеклах и задрожал, а потом без нот заиграла вступление к “Любимому городу”.

“В далекий край товарищ улетает…”