Лучше было не подобрать песни. На словах “любимый город в синей дымке тает” перед глазами так ясно встала гавань, какой можно увидеть ее только с моря, когда корабль покидает бухту, что Алексей отчетливо понял, что для него эта песня будет всегда говорить лишь об одном городе на свете — о Севастополе. Только человек, ходивший в море, может подобрать такие слова, глядя, как в далекой синеве расплываются силуэты домов, а потом и скал, окружающих бухту. Любимый город, бесконечно дорогой и ставший родным.

“Пройдет товарищ сквозь бои и войны”.

Это напутствие предназначалось, безусловно, прежде всего для летчиков. О чем думала она, глядя на этих вчерашних мальчишек? О том, что завтра любого из них может изломать, искалечить или убить? “Пройдет товарищ сквозь бои и войны”, звучало в ее твердом спокойном голосе почти как заклинание. Наверно именно потому, когда умолкла последняя нота, она строго посмотрела на них и негромко сказала:

— Я желаю вам вернуться домой. Всем.

И обернувшись к матери, у которой почти мгновенно задрожали в глазах слезы, улыбнулась ей, упрямо и весело, и тут же, без перехода заиграла “Марсельезу”.

Allons enfants de la Patrie,

Le jour de gloire est arrive!

Летчики подхватили. Наверняка еще недавно они учили ее в школе, может даже пели на уроках.

Мы вернемся. Пусть не сразу, но непременно вернемся. Для этих мальчишек город в песне наверняка свой. Может, это Геленджик, над которым закладывают вираж поднимающиеся истребители. Любимый, родной, где ждут родители, и старая учительница, для которой они все еще дети. Как же хочется, чтобы для них сбылась эта песня!

Покидал он Геленджик налегке. Вещмешок почти пуст. В планшете — две книги, издание Юдина, трижды теперь дорогое и памятное, и новая совсем "Транспортная иммобилизация", 1942-го года. С двумя аккуратными строчками по форзацу: “На добрую память коллеге и учителю. d-r Григорьева”. С этих двух книг предстояло теперь заново прирастать походной библиотеке.

Медкомиссия признала годным без ограничений. Спросили, похоже, для проформы, не считает ли коллега необходимым отдохнуть в санатории, проверить работу сердца. Не считает. Что ж, снова тянуть билет в санслужбе армии. Пока попадались счастливые.

Как обычно, под администрацию заняли какое-то школьное здание, а может, и училище. Вывеску, похоже, не один месяц назад близким разрывом сбило. Палисадник вокруг двухэтажного здания с сильно обшарпанными, исклеванными осколками стенами и окнами, частично забранными фанерой, в мирное время наверняка ухоженный, был вытоптан и изрыт колеями множества машин. В коридорах царила вечная суета и табачный чад был таким плотным, что запросто сошел бы за дымовую завесу. За фанерной перегородкой шумели голоса, кто-то яростно спорил, как можно было понять — требовал пополнения:

— А я говорю, чтоб укомплектовали полностью! Я вам таких людей отдал — от сердца отрывал! Что я с таким некомплектом сделаю?! В таком составе это не работа — вредительство форменное! Дайте хотя бы командиров рот опытных, дальше научу, не впервой!

Ответа расслышать было нельзя, но возмущавшегося нехваткой людей командира он очевидно не порадовал.

— Хотя бы одного кадрового дайте! Люди дальше разорваться не могут! Не могут, понимаете?! Да, всем тяжело, но без двух кадровых медсанбат не работает! — рокотал тяжелый голос, похожий на гул идущего на бреющем самолета.

И прежде, чем Огнев понял, что голос этот ему хорошо знаком, дверь распахнулась и в коридор вывалился… Денисенко! И застыл с видом человека, средь бела дня и в здравом рассудке встретившего привидение.

— Чаю воскресения мертвых, — выдохнул он густым протодьяконским басом. Когда-то в студенческие годы пел младшекурсник Денисенко в университетской церкви. — Ты! Живой! Черт с вами, — обернулся он в дверь, — Давайте ваших толковых студентов. Его вон отдайте, справимся! Давай предписание, Алексей Петрович, пока они не передумали!

К середине августа Раиса почти полностью владела правой рукой, даже плавать могла и по собственным меркам, неплохо. Но медкомиссия с решением о выписке все-таки застала ее врасплох. А физиотерапевта так и вовсе рассердила

— Так же нельзя! — кипятился он, расхаживая по кабинету. От возмущения он даже хромал сильнее обычного, — Нельзя так рано выписывать! Ни вас, ни кого еще. А взяли — и сразу на выписку пятнадцать человек!