– Вера скоро придет, - Оля выпрямилась и начала поспешно утирать глаза.
– Не говори при ней о машинах, хорошо? Знаешь, кого мы с ней здесь встретили вчера? Бабушку Наташи Мухиной. Она тут на швейной фабрике работает. Вера к ней пошла. Она ей уже сказала, что Наташа в Керчи. Пусть лучше и сама так думает.

Вернулась Верочка, по-взрослому хмурая и строгая. На все расспросы только вздохнула тяжко:

– Беда с бабушками, честное слово. Если у старого человека какое-то предчувствие, то ты ничегошеньки с этим не сделаешь. Не верит мне баба Маша. Я ей и так, и этак, Наташа в Керчи, вместе со всеми, это мы здесь так вот заплутали, а с ней все в порядке. А она сначала кивает, а потом опять: "Нет, деточка, чует мое сердце, нет моей Наташеньки на свете. Ты скажи мне правду, где она лежит? Есть ли у ней могилка?" Потом говорит: "Перекрестись. Пускай ты комсомолка, а Господь тебе соврать не даст".

– А ты что же?
– спросила Оля.

– Мне не жалко, - Вера развела руками.
– Лишь бы она хоть как-то мне поверила. Старый же человек. У Наташи родителей нет, бабушка ее одна растила. Девочки, но ведь я же и не врала ей. Она ведь должна быть там, правда?

– Конечно, - отвечала Оля, отведя глаза.
– Давайте-ка спать. Как говорится, на войне сон дорог.

Как ни дорог сон, а все никак не шел. Раиса долго еще ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее, и привыкшая на ночных дежурствах чутко наблюдать за всеми, понимала, что Оля тоже не спит, а тихо плачет, пряча голову в подушку.

Прошло еще три дня, долгих, наполненных работой, потому что подземный госпиталь развернулся уже в полную силу, прежде, чем Огнев окончательно удостоверился, что его товарищ и коллега выскочил благополучно. Учили в прошлом столетии, что хирург должен бояться господа бога и перитонита. Но первого, как выяснилось, вообще нет, а второго на сей раз удалось избежать. Хотя, совершенно понятно, что случись все не при самом входе в штольни, а где-нибудь в километре перед ними, Астахову никто бы не смог помочь, ни бог, ни черт, ни даже сам Сергей Сергеевич Юдин, гений абдоминальной хирургии. Потому что с таким массивным кровотечением долго не живут. Не успели бы донести. Впрочем, и через сутки, и через двое, ничего еще нельзя было сказать, кроме как: “пока - жив”.

От других тяжелых Астахова отличало лишь то, что понимая хорошо свое состояние, он не просил пить. Молча терпел, стиснув зубы. От не успевшего сойти летнего загара лицо его казалось не бледным и не серым, но будто припорошенным местной ржавой дорожной пылью. Глаза запали, щеки ввалились.

Но о двух машинах он заговорил первым, едва смог говорить. Вечером, когда Алексей один зашел его проведать, он предваряя все вопросы о самочувствии, коротко выдохнул: «Засыпались». И собравшись силами, начал рассказывать, то, о чем мог сказать только так, с глазу на глаз, пока остальные спят… Он часто умолкал, переводя дух, сбивался, но тут же снова продолжал, торопясь, словно опасался не успеть, или же так жгло его то, с чем пришел в Инкерман. Похоже, и в самом деле жгло. Видать, не только на шинели, но и на душе остались подпалины.

– Подловили как салагу… Погубил я их, Алексей Петрович, всех. Обе машины.

Выходило из рассказа его так: отстали они от колонны, не особо далеко и уехав. Астахов шел замыкающим, и увидел, как выкатился на обочину Васильев. Как ни колдовал с мотором шоферский консилиум, надолго его не хватило, машина заглохла и встала. За старшего там Южнов был, командир госпитального взвода. Он все за имущество переживал, упихал его в те машины, что порезвее, а сам замешкался. И остались с ним Ермолаев да пять девчат-санитарок. В замыкающей машине ничего особо ценного, палатки в основном. Из личного состава - санитары, да двое из команды выздоравливающих. За старшего с ними - Астахов. Когда у первой машины мотор обрезал, он приказал шоферу остановиться. Решили, если за короткое время не починят, перекидать весь ценный инвентарь в кузов и санитарную машину бросить. Но не успели.

– Сразу надо было… бросать. Ляд их знает, откуда взялись. Мотоциклисты. Много, машин с десяток. Только моторы услыхал, сразу «Немцы!», выстрел из нагана и очереди. Убитый шофер на меня, оба в кювете. Починились…

– А оружие?

На заострившихся скулах Астахова перекатились желваки:

– В кабине осталось. Пистолет я отцепил, под сиденье сунул, мешался, - Астахов аж зашипел, как от боли, - И водитель карабин оставил. Думали ведь, дорога наша. Ермолаев только с наганом, потому, что по форме положено, допек-таки его Денисенко... Один раз стрельнуть успел. Первым и уложили. Не попал. Он ведь все спрашивал, помнишь? Зачем мол стрельбы. Руку портить только. Его — первым, а там и остальных. Посоветовались о чем-то, да и скомандовали “Фойер”. Всех. Машины подожгли. И укатили.

Он замолчал. На лбу блестела испарина. Ясно, что эта исповедь была для Астахова тяжелее любого ранения.

– Я старший… был! Должен был я…

– Будь у тебя оружие, ты бы с ними и остался.

– Боевое охранение я должен был выставить, если уж машину спасал. Я старший… Был. Стою как дурак, смотрю, что там с мотором. Нашел кино. Досмотрелся. Бросать надо было. Сразу бросать. Людей в кузов, барахло в кювет, ту машину поджечь и по газам. Мог бы догадаться - дорога пустая. Ни регулировщиков, ни беженцев даже. Пара повозок брошенных попалась… и все.

Он замолчал, стискивая в кулаках одеяло. Потом собрался силами и заговорил снова.

– До ночи пролежал у машин. От кузова угли сыпятся, дождь, сыро… А мне все кажется, что они в крови шипят. Ночью встал и пошел к фронту. Прибился к своим, проскочили. На проверке всего ждал. Что под трибунал меня и в расход. Не рыпнулся бы. А мне только и сказали, ваши мол в “Шампаньстрое”, топай туда. Пришел, - в глазах его стояла мутная черная тоска, - Имена ведь… не все знал. Какие помню те… Южнов наш, Ермолаев, шоферы — Демченко мой и Васильев. Калиниченко. Все мечтал водить выучиться. А остальных… и девочек… девочек наших. Одна кругленькая, в перевязочной работала, Мухина. И та, что пела хорошо. Ее все просили… Галя, фамилии не помню. И все. Остальных… Не… не утешай меня, Алексей Петрович. Мог я сделать правильно.. мог неправильно. А не сделал… ничего. Знаю, у каждого врача свое кладбище. Но на моем теперь - еще и они.