А теперь Денисенко пишет похоронку сыну на отца. Александра он последний раз видел еще ребенком, малышом лет трех на руках у матери. После - уже только на фотокарточках. Ксения недолюбливала Денисенко. Он это видел и прекрасно понимал, отчего так. Всякое его появление значило для Огнева или командировку куда-нибудь к черту на рога, или того хуже - перевод в новый гарнизон. Какая женщина долго такое вынесет? Потому-то, верно, сам Степан так и оставался холостяком.

“Ну, а была бы еще семья сейчас? Легче было бы - получить такое?”

Он дописал последнее извещение только часа через два. То и дело поднимался, выходил из палатки и вслушивался в промозглую ноябрьскую темень. Но не было ни машин, ни людей, никто не спешил доложить, что арьергард медсанбата вышел к своим в полном составе. Или не в полном. Или один человек. Почему-то вдруг с абсолютной отчетливостью представился стоящий перед ним Алексей, грязный, заросший, с рукой на перевязи и трофейным автоматом. Настолько отчетливо, что Денисенко почти потянулся его обнять… но нет. Никого. Только ветер свистел, норовя с корнем выдернуть палатку и унести в сторону моря.

Где-то под Москвой

Землянка вышла неказистой, маленькой, со входом чуть побольше лисьей норы. Ясно дело, рыли второпях, и это, по мнению старшины, никуда не годилось, завтра предстояло дальше обживаться и окапываться как положено. Но сейчас добро хоть такая есть и печку сладили, не дымит. Это Поливанов лично проверил, трубу сам крепил. Не ровен час угорим — вот на ровном месте и отвоевались.

Спали вповалку, отделение еле уместилось. Света не жгли, все одно, в коптилку залить нечего, а проводом телеграфным много не насветишь, да и коптит он, зараза. Вылезем потом черные как негры.

Старшине не спалось. Да и к бойцам его, даже после долгого марша и боя нынешнего, сон пока не шел. Вон рядовой Самошкин рядом устроился, шинелью с головой укрылся, делает вид, что уснул давно. Но нет. Во сне он храпит что твоя лесопилка, даром что пацан совсем. А тут даже дышать старается через раз после увиденного… То ли слезы прячет, всяко может быть в девятнадцать лет, то ли злость не перекипевшую. Шурка Грибов, здоровяк рязанец с кулаками размером с добрый кочан, сидит перед печкой, строгает какую-то щепку. Просто так, чтобы руки занять.

– Отбой кому был, Грибов?

– Дак это… не спится, товарищ старшина.

– А надо. Как ты завтра квелый будешь эту землянку докапывать?
– Владимир поднялся, пошевелил поленья в печке.
– Набились-то как сельди в бочку, не годится. И вход слабый, не ровен час осыпется.

– Сладим. Тут дело нехитрое. Бревнышек бы еще пару раздобыть.

– Значит раздобудем. Позицию надо обживать. В первую голову — ячейки углубить там, где сегодня наметили. Но это завтра. А сейчас — давай, чтобы со свежей головой был.

Будет она тут, свежая… Видать, не перегорело еще в ребятах увиденное. И даже бой не погасил этой злости. Да не злости - ненависти! Тяжкой, той, что сжимает кулаки и зубы, леденит душу.

На полустанке, откуда они этим утром вышибли фрицев, сутки назад медпункт стоял. И когда немцы на этом участке прорвались, отойти не успел. От того, что увидал ворвавшийся туда полувзвод под командованием старшины Поливанова, даже у обстрелянных и бывалых бойцов темнело в глазах.

Село за станцией взяли сходу. Гнала вперед лютая, неутоленная злость. Пленных не брали, но на то и приказа не было. А того немца, что на станции им попался, видать, отойти со своими не успел, старшина лично очередью срезал, пока обожженные увиденным его бойцы не порвали фрица в клочья. И кто-то даже бросил: “Что же ты его, старшина, так легко!”

– А то что мы - не они. Мы здесь - советская власть. Двое со мной, проверить всё!

Он их до седьмого пота гонял, чтобы едва ли не всю станцию с пакгаузами и сараями проверить снизу доверху. Чтобы злость в дело перешла. Скверная штука ненависть. Даже когда законная.

Но чтобы убитых схоронить, отобрали тех, кто покрепче. Хорошее место выбрал старшина, приметное, под двумя чудом уцелевшими под обстрелом рябинками, за станцией. Трое девчат-санитарок, девять раненых. И еще женщина с кубиками военфельдшера на изодранной в клочья гимнастерке. Когда ее поднимали, в кровавом льду под ее головой так и остались вмерзшие пряди волос. Русых, с рыжиной. Закроешь глаза и снова их видишь. И ни черта с этим поделать не можешь!

Документов ни при ком из убитых не было, так и оставались они пока безымянными, а значит для командования и для родных потом - без вести пропавшими. Потому и не шел теперь сон к старшине. Камень лежал на сердце. Мерзлая глыба, вроде тех валунов, что навидался Поливанов на Карельском перешейке. Тяжелая, не сдвинешь. А в кармане гимнастерки, в левом, у сердца, меж партбилетом и красноармейской книжкой, казенный листок в половину тетрадного. “почта №… старшине Поливанову Владимиру Ивановичу. Ваша сестра…”