– Понимаю про кладбище. Но, знаешь, Игорь, самая большая ошибка хирурга - корить себя, что он не Господь бог, - Огнев помолчал.
– И еще. Кроме кладбища, у каждого врача есть дети. Это те, кого он от смерти спас. Вот где теперь наша с тобой задача - чтобы их было больше, чем могил на кладбище. Хотя бы раз в сто. А где мы фатально ошиблись - там мы уже ошиблись и уже фатально. Помнить - обязательно. Скрести себя - только руки себе вязать.

– Всё так… Я ведь Кошкину то же самое говорил, про сводки. Эх, где-то они сейчас… все? Может, и выскочили… Погоди, Алексей! Ты же по той дороге за нами ехал?

– Дым увидели, свернули вовремя.

– Может, действительно, я один из медсанбата так напоролся? Эх… Отступление, как операцию, продумывать нужно. Заранее…

Разговор вымотал Астахова и морально, и физически. Он прикрыл глаза и сполз в дрему. Огнев послушал его дыхание, чему-то грустно улыбнулся и пошел в столовую. Через четыре с половиной часа - подъем…

Глава 4. Инкерманский госпиталь. Ноябрь-декабрь 1941

– Скажи, ты ведь уже тогда знала, что это наши машины?
– скорее всего Вера и сама понимала, каким будет ответ.

Скальный карниз, чуть нависавший над краем ущелья, был крохотным, шириной меньше метра. Сидеть на нем было удобно, главное, под ноги не глядеть, не видеть, как обрывается он в пустоту. Сюда выбирались из штолен подышать свежим воздухом, или покурить, прикрывшись ночью плащ-палаткой. Кто-то нарочно привязал ее к вбитой в камень скобе - для забывчивых.

Далеко внизу тонула в сумерках долина, с каждой минутой все глубже и темнее становилась она, затягивалась туманом от реки. Еще чуть-чуть, и совсем не различить будет на дне силуэтов машин.

– Догадывалась, - ответила Оля, не поднимая головы. Она сидела на камне спиной к обрыву, кажется, совершенно не чувствуя ни холода, ни того, как треплет выбившиеся из кос пряди сырой ночной ветер.
– Некому больше. Соседи справа по железной дороге эвакуировались, а те что слева - на Евпаторию отходили. Не знала только, кто именно там был.

– Тогда ты правильно ничего мне не сказала. Иначе бы Наташина бабушка нипочем мне не поверила. Я ведь не умею врать, даже когда очень нужно, - не умела. Зато умела Верочка говорить серьезно, без надрыва, без слез, и голос не дрожал даже.
– Для нее Наташа еще жива. Так, наверное, правильнее будет. У нее ведь больше никого нет. Не было, - она впервые запнулась и замолчала.

– Золотые руки были. Какой бы врач из нее получился… - больше всего Раиса сейчас жалела, что не успела сказать это Мухиной, пока рядом были. Эх… тетя Рая. Не бойся похвалить сегодня, завтра может уже некого будет.

– А Илья в мединститут собирался поступать, - добавила Оля.
– Хотел в Одессу ехать. В сороковом году он пробовал уже - провалился. Думал на этот раз получится.

– Васильев, бедолага, - Раиса вздохнула, - сгубила таки его эта полуторка, не вывезла.

– Дядя Петя одинокий был, - Оля всхлипнула и быстро утерла глаза рукавом.
– Детей нет, родни не осталось. Он потому-то меня племяшей и звал. Все-таки легче, когда не совсем один на белом свете. Всегда говорил, если мол кто будет обижать или приставать, ты только мне скажи, я ему сразу уши до подметок пришью, - она попробовала улыбнуться, но губы задрожали.
– А Шура Демченко, такой хороший парень был. Ваня Калиниченко, мы с ним дежурили вместе иногда… И теперь - все. Даже могилы нет.

– У Наташи мама была медсестра. Она от холеры умерла, от больных заразилась, - Вера оглянулась на темнеющую внизу долину и зачем-то сняла очки.
– Я все понимаю, девочки. Это война, на войне убивают. Просто… ни минуты не могла представить, что именно Наташа будет первой. И до сих пор не могу. А кто следующий?

Она поежилась и замолчала, прижала руки к щекам, пытаясь согреть стынущие пальцы. Ветер принес со дна ущелья глухой рокот, видно, подходила новая колонна машин.

– Оля, тетя Рая, - заговорила Вера снова, негромко и ровно, - Я вам адрес оставлю. Если что случится, напишите моему папе, ладно? Наверное, будет лучше, если это сделает кто-то из вас. А не просто, командование сообщит.

– Вера, не надо, милая! Уж здесь-то что случиться может?
– Оля отчаянно замотала головой.
– Пока мы все рядом, фронт держится.

– Рядом. На разгрузке тогда тоже рядом были, - та тоже помотала головой, словно стряхивая что-то.
– На то и война, что может случиться абсолютно все. Я только теперь это поняла. И не думать об этом не могу ни минуточки! Только не считай, что я паникер какой-то там! Просто понимаешь… Каждый раз, когда вечером после смены идем на ужин, я смотрю на тех, кто рядом, и думаю: кто и где будет через месяц? А через полгода? Кто войну переживет и сможет вспомнить… вот этот день хотя бы? Нет, я за себя не боюсь, нисколько. Но понимать это…

– И не бойся. За других - тоже не бойся, - Раиса обняла обеих подруг.
– Ох, девочки-девочки… Никто не знает, что будет, но нельзя нам бояться. Иначе для дела сил не останется, - говорила она и чувствовала, как в глазах закипают слезы.
– Бояться - нельзя. Плакать сейчас - можно.

На это “можно” будто плотину прорвало. Обе уткнулись ей в рукава и заревели в голос. Раиса и не пыталась их утешать, пусть выплачутся, хуже нет, чем стиснуть зубами собственную боль. Пусть. Им можно. Гладила по голове то одну, то другую, и чуть не до крови кусала губы. Ей раскисать нельзя все равно. Уж сейчас - так точно.