— Ты сомневаешься, — произнес Альберт, безошибочно читая ее эмоции. — Это правильно. Сомнение — признак мудрости.

— А ты? — она открыла глаза. — Ты сомневаешься?

Альберт долго не отвечал. Его лицо, наполовину скрытое в тени, казалось высеченным из камня — древний артефакт с нечитаемыми письменами.

— Я перестал сомневаться в тот момент, когда нанокровь спасла меня от смерти, — наконец сказал он. — Но с тех пор… я начал задавать себе новые вопросы. Не о том, правильно ли то, что мы делаем. А о том, готов ли мир к последствиям.

— И каков твой ответ?

Альберт посмотрел на нее, и в его глазах Елена увидела то, что пугало ее больше всего, — не сверхъестественные способности и не чуждый блеск, а абсолютную, непоколебимую уверенность.

— Мир никогда не бывает готов к революциям, — сказал он. — Но они всё равно происходят.

Он протянул ей руку, и этот жест был больше, чем приглашение — это было предложение контракта, цена которого — возможно, сама человеческая сущность.

— Ты со мной, Елена? Несмотря на все риски и неизвестность?

В этот момент времени, застывший между решением и сомнением, Елена ощутила всю тяжесть выбора. Профессиональные знания невролога предупреждали об опасности вмешательства в тонкую структуру мозга и нервной системы. Врачебная этика кричала об осторожности и ответственности. Но женщина, потерявшая мужа из-за несовершенства системы здравоохранения, видела в нанокрови надежду — отчаянную, рискованную, но реальную.

Она посмотрела на протянутую руку Альберта — руку хирурга, спасшую множество жизней, руку ученого, готового перешагнуть границы возможного, руку человека, медленно становящегося чем-то… иным.

— Я с тобой, — ответила Елена, принимая его руку и все, что за этим стояло. — Не потому, что я не боюсь, а потому, что боюсь еще больше оставить тебя без якоря в человеческом мире.

Их пальцы сомкнулись, и в этом простом жесте скрывался договор более сложный, чем любой медицинский контракт: обещание идти вместе по неизведанному пути, но не позволить друг другу потерять то, что делало их людьми.

За окном конференц-зала сгущалась ночь, скрывая очертания умирающего города. А внутри, в тишине, два врача стояли на пороге эпохи, которая могла стать или спасением, или концом человечества таким, каким оно было известно до сих пор.

Мы все — наблюдатели, подумала Елена. Но некоторые из нас становятся участниками. И сейчас я сделала свой шаг.

Этот шаг был не просто профессиональным решением. Это был экзистенциальный шаг в неизвестность, в которой таились либо чудеса, либо кошмары будущего. И только время могло показать, что окажется сильнее — лечебная сила нанокрови или ее трансформирующий потенциал.

Маргарита Светлова всегда была наблюдателем. В мире, где большинство спешило заявить о себе, она предпочитала оставаться в тени — хрупкая девушка с коротко стриженными рыжими волосами и веснушками, рассыпанными по лицу, как звёзды по ночному небу. Среди белых больничных стен она скользила незамеченной, почти невидимой частью системы.

Но за внешней незаметностью скрывалось нечто большее — фотографическая память и интуитивное понимание медицинских процедур, настолько глубокое, что порой казалось сверхъестественным. Дар, запертый в клетке официальной иерархии, где простая медсестра должна была знать своё место — подавать инструменты, выполнять распоряжения, молчать.

Этим утром Маргарита, как обычно, проверяла капельницы в хирургическом отделении, когда услышала разговор в ординаторской. Голоса — приглушённые, но взволнованные — принадлежали заведующему отделением и какому-то важному чиновнику из ГКМБ. Она замедлила шаг, словно бабочка, присевшая на край стола с инструментами — невидимая, лёгкая, но внимательная.

— …феноменальное выздоровление, — говорил заведующий. — Таких результатов я не видел за двадцать лет практики.

— И никаких записей о конкретном препарате? — в голосе чиновника звучал металл. — Ничего в истории болезни?

— Только общие формулировки. «Экспериментальный регенеративный комплекс». Без деталей, без названий, без сертификатов.

— Харистов, — произнёс чиновник это имя как диагноз. — Всё началось с него.

Маргарита замерла. Альберт Харистов. Для неё это имя звучало иначе — как страница из запретной книги, которую она тайно читала между сменами. Последние недели она наблюдала за ним с той особой внимательностью, которая была её тайным талантом. Видела изменения — не только его исцеление после страшной аварии, которая должна была стать смертельной, но и нечто иное. Едва уловимая разница в движениях, в реакциях, в способе, которым он смотрел на пациентов — словно видел их насквозь.