Я крутила педали, направляя велосипед то к таверне, то к кузнице, табачной лавке или пабу — местам, куда «приличные» леди не заходят, и любопытные шептались между собой, бросая на меня косые взгляды.

Ничего полезного выведать не удалось.

Я старалась приветливо улыбаться и разговаривать как можно обходительнее, но на выезде из деревни до меня еще доносились громкие шепотки, догадки и сплетни, и в Фернделл-холл я вернулась в препротивном настроении.

— Ее никто не видел, — ответила я на немой вопрос миссис Лэйн. — И никто не знает, куда она могла пойти.

Я отмахнулась от предложения отобедать, хотя на самом деле уже подступало время ужина, и поднялась на второй этаж, туда, где располагались мамины комнаты. Она всегда запирала дверь и прибиралась у себя сама, вероятно, чтобы облегчить ношу миссис Лэйн, поскольку, кроме четы Лэйнов, слуг у нас в поместье не было. Я бы не стала вламываться в комнаты матери, но при сложившихся обстоятельствах...

Какой у меня оставался выбор?

Я дернула ручку, ни капли не сомневаясь, что дверь закрыта и сейчас придется искать по всему дому Лэйна и выпрашивать у него ключ.

Однако ручка повернулась.

И дверь открылась.

В тот момент я наконец поняла, что моя жизнь круто изменилась.

Даже в церкви я не осматривалась так смиренно и трепетно, как в этой гостиной. Видите ли, я читала папины книги по логике, Мальтуса, Дарвина и разделяла рациональный, научный подход своих родителей, но там меня охватило внезапное желание поверить. Во что-нибудь. В существование души или, возможно, духа.

Мама превратила гостиную в святилище творчества. На окнах висели слегка раздвинутые шелковые шторы с узором из японских лотосов, и солнечный свет озарял узкие силуэты изящной мебели из клена, намеренно выполненной под бамбук и совсем не похожей по цвету на громоздкую лакированную мебель из темного красного дерева в общей комнате отдыха. Там висели мрачные портреты наших предков, а окна закрывали тяжелые занавески из саржи, но в маминых владениях мебель была выкрашена в белый, а на стенах чудесного пастельного цвета висели прелестные акварели маминой кисти: воздушные, выполненные в мельчайших деталях бутоны и распустившиеся цветы, каждая из работ — не крупнее листа писчей бумаги и в опрятной легкой рамке.

На мгновение мне почудилось, будто мама прямо сейчас здесь, со мной, в этой комнате.

Эх, если бы это было действительно так!

Тихо, на цыпочках, словно боясь потревожить ее дух, я прошла в следующую комнату — художественную мастерскую, довольно неприглядную на вид, с окнами без занавесок, пропускающими яркий дневной свет, простым дубовым паркетом — его легче всего отмывать от краски. Я быстро окинула взглядом мольберт, наклонный стол, бумагу и принадлежности для рисования и нахмурилась, заметив деревянную коробочку.

Судя по всему, акварели и кисти мама с собой не захватила.

А я думала...

Как глупо с моей стороны! Мне следовало сразу пойти к ней в комнату. Она ушла вовсе не рисовать цветы. Куда и почему мама ушла, я пока не знала — но разве могла я найти ее в одиночку? Нет, я поступила глупо, глупо, глупо!

Я поплелась к следующей двери, ведущей в спальню.

На пороге я застыла — по нескольким причинам. Во-первых, мамина современная кровать со сверкающим каркасом медного цвета стояла незаправленной. Каждый божий день мама напоминала мне заправить постель и прибраться в комнате сразу после завтрака; вряд ли она сама оставила бы льняные простыни съехавшими с матраса, подушки разбросанными в стороны, а пуховое одеяло свисающим на персидский ковер.

Во-вторых, мама не убрала одежду в шкаф. Коричневый твидовый костюм для прогулок был небрежно наброшен на напольное зеркало.

Но позвольте — в чем же она вышла из дома, если не в своем любимом костюме, современном, практичном и подходящем для прогулок за городом, с юбкой на резинках, которую можно было подтянуть, чтобы не замочить и не испачкать подол, распахнула дверцы гардероба и уставилась на богатое разнообразие тканей: шерсть, гарус, муслин и хлопок соседствовали с дамастом, шелком, тюлем и бархатом.

Видите ли, мама человек свободных взглядов, со стержнем, сторонница суфражисток и удобной женской одежды, в том числе струящихся, чувственных платьев, воспетых эстетом Рескином, — но в то же время она вдова сквайра, что возлагает на нее определенные обязательства. Поэтому в ее шкафу висели скромные костюмы для прогулок, благопристойные повседневные наряды, одежда для официальных визитов, вечернее платье с глубоким вырезом, манто для выездов и пышное бальное платье приглушенного фиолетового оттенка, которое мама не меняла уже много лет: мода ее ни капли не волновала. Выбрасывать она ничего и не думала. У нее сохранился черный «вдовий траур», который мама носила год после папиной смерти. Бронзово-зеленый костюм для верховой езды остался с тех времен, когда она выезжала на охоту на лис. Остался и серый городской костюм с юбкой в пол и с пелериной. Шерстяные накидки, стеганые атласные кофточки, юбки с узором из индийских огурцов, масса блузок... В хаосе лилового, темно-бордового, серо-голубого, лавандового, оливкового, черного, янтарного и коричневого цветов сложно было разобрать, какого наряда не хватает.

Я закрыла дверцы шкафа и растерянно осмотрелась.

В комнате царил беспорядок. Половинки корсета и другое нижнее белье валялись на мраморном умывальнике у всех на виду, на комоде лежал причудливый предмет, похожий на пухлую подушечку из полупрозрачной ткани, набитую белым конским волосом, скатанным в шарики и завитки. Я его забрала — он оказался довольно упругим на ощупь — и спустилась на первый этаж, гадая, что же это такое.

В коридоре мне встретился Лэйн, он полировал деревянные панели. Я показала ему свою находку и спросила: