Но когда она сидела напротив меня, с руками, сцепленными так, будто сама себя держала, с глазами, в которых ещё стояла та девочка, что не попрощалась с сестрой — я понял.

Я это сделаю.

Хоть сожгут потом вместе с личным делом.

Я начал с архива. Старые связи, которые должны были сдохнуть вместе с первыми указами. Один черт — телефон не меняется у тех, кто однажды прикрыл глаза и взял на лапу. Я знал, кому звонить. Знал, где искать.

— Ты чего, Горин, спятил? Это двадцать лет назад! Там всё давно закрыто.

— Ты мне нужен не за "тогда". А за то, кто был "тогда".

— Виктор? Ты с ума сошёл…

"Я давно с ума сошел, — подумал я, — Если хоть строчка в деле не так — я найду".

Папки поднимались медленно. С прокуренным дыханием. С тишиной, от которой гудели уши. Старые дела — это как косточки, закопанные в бетон. Но если знаешь, где копать — услышишь хруст.

И я услышал.

Официальная версия — девочка. Лестница. Несчастный случай.

Но потом я нашёл протокол — без подписи матери. Без экспертизы. Без анализа крови. Без паталогоанатомов…типа родители попросили без вскрытия…

Фотографий тела не было. Акт осмотра — скомканный.

Имя Виктора мелькает в показаниях охраны — "был в доме в момент происшествия". Только в финальной версии его уже нет.

Чудеса, мать их.

А потом — платёжка. Благотворительный взнос. Через три дня после смерти. Счёт — мамин. Отправитель — строительная компания, записанная на отца Виктора.

Я сидел ночью в своём кабинете. На столе — папка. В пепельнице — окурки. Тишина вокруг — звенящая.

На фото — маленькая Лена. Шесть лет. Улыбка. Молочные зубы.

Я сжал челюсти.

— Ты, мразь, её убил, — выдохнул я. — И закопал это дело так глубоко, что думал, никто не достанет. Но я достану. Потому что она моя.

Анна.

Она сказала мне, поверила, вывернулась до боли — и теперь это уже не просто правда. Это жажда. Это моя ярость. Это моя война.

Я курил, смотрел на папку, и внутри было только одно:

Если я влезу глубже — назад дороги не будет.

Но я уже влез.

По уши. По шею. По самому горлу.

Я обещал ей.

А значит — Виктору пришёл пиздец.

Я знал, что когда-нибудь это начнётся. Слухи, шёпотки, кривые взгляды через плечо, бумажные змеи, запущенные вверх по иерархии — всё это было неизбежно. Но я не думал, что так быстро. И что так низко.

Первым позвонил тот, чьё имя я давно вычеркнул из памяти. Сухой прокуренный голос, будто из могилы:

— Ты на кого рот открываешь, Горин?

— Кто ты вообще?

— Ты лезешь туда, где зона заканчивается.

— А ты откуда знаешь, где она заканчивается? — выдохнул я.

— Виктор не твой уровень.

— А ты не мой советник. Пошёл нахуй.

Повисла тишина. Звонок был не угрозой — предупреждением. Стиль, который я слишком хорошо знал. Всё, значит. Пошло. Машина включилась. Я тронул то, что трогать было нельзя. Полез в дело, из которого двадцать лет вымывали кровь, как пятно со скатерти. И теперь система обернулась.

Утром зам вошёл в кабинет с видом собаки, которую вот-вот выставят на улицу. Ни папок, ни планшета. Только глаза, в которых всё уже горело.

— Проблема, — сказал он.

— Конкретнее.

— На тебя вброс.

Он не сел, даже не подошёл. Стоял у двери, будто ждал, что меня вынесет волной.

— Что за вброс?

— Анонимка. Подписана от смены. Подробности. Фото. Слухи. Камеры. Говорят, у тебя интимная связь с Брагиной.

— И?

— И ты копаешь под Виктора Брагина. Пишут, что ты используешь архивы не по делу, закрываешь доступ к папкам, общаешься с внешними. Один из охранников говорит, что видел тебя ночью в душевом блоке с ней…

Я закурил. Спички дрожали в пальцах. Сигарета подскакивала к губам, будто у неё тоже начался тремор.

— Кто писал?

— Мурин. Точно он. Мы узнали почерк, но он успел пустить это в верха. Бумаги уже ушли в управление.

— Он подписался?

— Нет. Но это неважно. Система не ищет справедливости. Она ищет, кого трахнуть.

Я молчал. Дым резал носоглотку. Где-то в груди щёлкнуло. Негромко, но навсегда.

Потом была тюрьма. Стены. Люди. Шепчутся. Смотрят в спину. Те, кто раньше отводил глаза, теперь вымеряют. Ходят, будто с линейкой в руках: когда ты свернёшь, как часто заходишь в блок, как долго задерживаешься. А бабы… бабы чувствуют всё раньше всех. Они уже улыбаются Анне не так. Уже смотрят на неё, как на проклятую.