— Всё ещё помнишь, как это было?.. — выдохнул.

— Не забыла ни секунды, — прошептала я, опершись лбом о влажную плитку.

Он вытащил пальцы и направил член. Один толчок. Глубоко. Резко. До конца. Я согнулась, вцепилась в бортик, выгнулась навстречу. Он начал двигаться. Тяжело. Ритмично. Уверенно. Бедра бились в меня, как волны о камень. Его тело было горячее воды. Его руки держали крепче, чем наручники.

Я стонала. Шептала его имя. Он рычал, прикусывая мне плечо. Мы слились в этой тесной душевой, в паре, в запахе мыла, спермы, кожи, воды. Он вбивался в меня так, будто хотел остаться там навсегда. Я кончила первой — резко, как обрыв. Он — после, с глухим стоном, застыв внутри, заливая меня до капли.

А потом — тишина. Только вода лилась по телу. Мы стояли, прижавшись. Его лоб — к моей спине. Его руки всё ещё держали мои бёдра.

Он не сказал ни слова. Только поцеловал в затылок. Один раз. Медленно. Живо.

И ушёл.

А я осталась стоять под душем. Горячая. Пустая. Влажная. И вся его.

В камеру я вернулась молча. Волосы были мокрые, собраны в комок, спина горела, как от лёгкого ожога, внутри всё ещё пульсировало. Каждый шаг отзывался между ног глухим напоминанием — он был во мне. Недавно. Снова. До самого конца.

Я старалась идти ровно, не гнуться, не смотреть в пол. Но тело выдавало. Оно вибрировало изнутри. Кожа — чувствительная, будто натянута, как струна. Воздух — слишком сухой. Ткань робы — шершавее обычного. Всё раздражало. Всё возбуждало. Всё было о нём.

Рита лежала на шконке, курила. Папиросу держала двумя пальцами, как будто это был кубок. Смотрела в потолок, но я знала — чувствовала: она ждёт.

Я молча села на свою койку. Сняла тапки. Прислонилась к стене. Сделала вид, что просто устала.

— Как вода? — прозвучало лениво. Почти зевком.

— Тёплая, — ответила я, не глядя.

— А ты холодная, — сказала она тоном, как будто отмечала задание в тетради. — Была. До этого вечера. Сейчас… теплее. Слишком.

Я молчала. Смотрела в трещину на стене, будто в ней был выход. Но он — за решёткой. В другом коридоре. С ним.

— Ты с ним была, — сказала Рита так просто, как будто речь шла о смене постельного. — Прямо сейчас. В душевой. Или возле. Неважно.

Я сжала губы. Резко. Сердце стукнуло глухо.

— Не волнуйся, Света спит, а я старая, мне уже не интересно, кто с кем и сколько раз, — затянулась, выпустила дым вверх. — Только скажу одно. То, что между вами, Анна… это уже не игра.

Я посмотрела на неё. Впервые — в упор.

— А ты думала, я играю?

— Нет. Но ты думала, что ещё сможешь вылезти. Отвязаться. Пережить. — Она загасила окурок, вдавила его в край тумбочки. — Не сможешь.

Я откинулась на спину. Закрыла глаза. Его запах всё ещё был на моей коже. И если бы даже весь мир пошёл против меня… я бы не сдвинулась с места. Я уже не могла.

— Я и не хочу, — тихо сказала я.

Рита не ответила. Просто отвернулась к стене.

А я лежала, слушая дыхание соседок, и чувствовала, как в груди разрастается что-то дикое, острое, настоящее.

Я его.

И ничего в этом мире уже не могло изменить этот факт.

Шепот в тюрьме — это не просто звук. Это змея. Она ползёт по трубе, по полу, по спинкам шконок, просачивается сквозь решётки, цепляется за уши и тянет туда, где больно. Один раз услышали в столовой — и всё. На следующий день уже знали в медсанчасти, на посту, в прачке. И даже на верхнем этаже, где окна с замазанным стеклом и двери с электронным кодом.

— Говорят, Горин ходит к ней, как к бабе.

— Говорят, в карцере она от него не выла, а стонала.

— Говорят, в душевой кто-то видел, как он выходил через пять минут после неё.

— Говорят…

— Говорят…

Я слышала — в курилке, на прогулке, в проходе мимо хозблока. Лица не смотрели в глаза. Зато шеи поворачивались. Плечи напрягались. Взгляды жгли. Не прямо — по касательной. С прищуром. С ядом.

Я шла по коридору и чувствовала, как каждый шаг отдаётся эхом. Тюремным. Не шагом человека — шагом объекта. Мишени. Указанной. Ненужной. Особенной. А здесь особенность — это приговор.

В камере я вошла в тишину. Света лежала на койке, пряталась в наушниках. Рита сидела на табуретке, курила. Опять. Как будто выкуривала всё дерьмо, что налипло в воздухе.

— Садись, — сказала она, даже не взглянув. — Поговорим.

Я присела рядом, глядя в бетонный пол. Пальцы сами теребили край рукава.

— Слухи, — сказала она просто. — Пошли. Громко. Вниз и вверх. Даже бабка со второго знала до того, как чай остыл.

Я не ответила.

— Это паршиво, Анна. Не романтично. Не красиво. Просто — паршиво.